огороженное место для скота
**Сбруйная — специальное помещение в конюшне для хранения амуниции
Глава 17. Никита
— Слышал, ты сегодня угнал лошадь?
Взгляд директора-психолога лукаво блестит, пока я удобнее устраиваюсь в кресле, которое тот мне предложил, как только я вошёл в его кабинет.
— Хотел впечатлить девчонку, — равнодушно пожимаю я плечами.
— Удалось?
Я непроизвольно улыбаюсь, вспоминая восторг цвета искрящегося мёда, горящие щёки и пряди волос, выбившиеся из хваста, медью блестящие на солнце:
— О да.
Пока к нам бежал встревоженный весёлый конюх, Ева даже успела в знак благодарности прижаться к моей груди, чтобы затем неловко отстраниться и спрятать глаза.
Безумно милая...
— Антологию проведёшь? Тогда ты тоже пытался кого-то впечатлить?
Я перестаю улыбаться и бросаю на директора хмурый взгляд, мол, у вас не выйдет забраться ко мне в голову, как вы того хотите.
— Мне просто интересны причины твоего поступка, Никита, не больше, — улыбается он. — Вдруг у тебя латентная необходимость что-нибудь да угнать.
— Очень смешно, — усмехаюсь я.
— И правда забавно, — соглашается директор, а затем отталкивается от стола и идёт к креслу напротив моего, садится. — Так ты расскажешь мне, зачем ты угнал машину своего отца?
— Одолжил, — поправляю я его, отворачиваясь к окну, за которым ветер треплет листья деревьев.
— Хорошо. Ты одолжил её для того, чтобы...
— Разбить, — снова равнодушно жму я плечами.
— Ты не играл на пианино несколько месяцев, так? — резко меняет тему Игорь Олегович, вынуждая меня озадачено посмотреть на него. — Что тебя сподвигло вновь обратиться к инструменту?
Ева. Непонимание собственных чувств к ней, непонимание ситуации в целом требовали выхода. И музыка помогла: привела Еву ко мне, чтобы я мог во всём разобраться.
— Ничего, — отвечаю я в разрез своим мыслям. — Обычное желание немного поиграть.
— Ты хотел забросить музыку, Никит, насовсем? Почему?
Я усмехаюсь, и качаю головой.
Нет, господин директор, у вас ничего не выйдет.
— Твоему отцу были не по душе твои занятия музыкой, верно? — продолжает настаивать он.
— Ему не по душе всё, в чём он сам не разбирается.
— Но ты был готов отказаться от важной части своей жизни, чтобы он...
— Чтобы он помог моей матери-наркоманке, да, — сужаю я глаза на директора. — Довольны?
— О нет, Никита, я не ищу удовольствия, затрагивая неудобные для тебя темы, — грустно улыбается он. — Я лишь хочу помочь.
— Словно мне нужна чья-либо помощь, — бросаю я раздражённо, вновь отворачиваясь к окну.
— Нам всем она иногда необходима, — вздыхает он. — В разной степени, но всё же... У твоего решения более не играть на пианино была только эта причина: добиться расположения отца?
— Да.
— И ты не думал о том, что музыка, как и смерть твоей мамы, была обманом? Что ты потратил время зря, представляя, как она гордилась бы тобой, будь рядом? Ведь всё это время она могла...
— Отец вышвырнул её на улицу! — скреплю я зубами, вонзаясь глазами в глаза директора. — Сообщил мне, что она умерла! Он обманул пятилетнего ребёнка, лишь бы не утруждать себя ненужными заботами! Ничтожество — вот он кто!
— Да, я не уверен, что твой отец поступил верно, — спокойно рассуждает директор. — Никто не идеален — на то мы и люди... Но что касается твоей матери... Ты не допускал мысль, что она сама решила уйти?
— Без вариантов, — уже спокойнее отвечаю я. — Отец выгнал её и запретил ей со мной видеться.
— Это она сама тебе рассказала? Когда нашла тебя... несмотря на запрет, через столько лет?
Я сужаю глаза, прекрасно понимая, куда он клонит.
— Вам известно больше, чем мне? — холодно интересуюсь я.
— Не думаю, но, да, я беседовал с твоим отцом — так положено.
— По его версии, она сама... бросила меня, верно? — спрашиваю я, раздражаясь от того, как жалко звучит мой голос. — Ради наркотиков?
— И на эту мысль наводят не только слова твоего отца, но и сам её поступок... Никита, я прекрасно знаю, какой жестокой порой бывает правда, но лишь приняв её, мы можем двигаться дальше.
— Она меня не любит. Ева права.
— Ты уже разговаривал с кем-то на эту тему? — удивлённо приподнимает директор брови. — Это очень хорошо, Никита. Твой собеседник, эм... Ева, она убеждена в том, что это нелюбовь?
Я досадливо морщусь на свою неосторожность с именем и отвечаю:
— Твёрдо убеждена.
— И ты с ней не согласен?
— Нет.
— Почему?
— Отцам плевать на своих детей, они не вынашивали их в себе на протяжении девяти месяцев, они изначально не имеют той связи, которой обладают мать и ребёнок. Ева не видит этой разницы. И я помню, какой была моя мама. Помню.
— И ты цепляешься за эти воспоминания? А какая твоя мама сейчас? Она обрадовалась, узнав, что ты, как она того хотела, занимаешься музыкой?
— Я ей не говорил, — глухо говорю я.
И вообще, мне это всё надоело. Я хочу уйти отсюда.
— Потому что решил отказаться от музыки, верно. Опять же, ради неё. А ты узнавал, чем она готова пожертвовать... ради тебя?
Я сжимаю челюсти, стискивая пальцами подлокотники кресла. Нервы натянуты похлеще пресловутых струн. Они звенят внутри меня. Побуждают к побегу желанием остаться наедине с самим собой.
Почему всем вокруг так важно убедить меня в том, что я не нужен собственной матери?
Словно я настолько туп, чтобы самому этого не понимать?
— Это нормально — любить и ждать взаимности, Никита, — тихо говорит Игорь Олегович. — И я уверен, что твоя мама тебя любит. Как любит тебя и твой отец. И наверняка кто-нибудь ещё... Возможно, та самая Ева, с которой ты общался на сложные темы? Мм? Расскажешь мне о ней?
Напряжение отступает под натиском неконтролируемого веселья. Теперь
