вас, ой какие вы красивые! Садитесь, родные, в кружок, поговорим чинно, не спеша, любовно. Катится к концу этот год. Тяжелым он был?
Дружно охнула улыбающаяся комната.
– Давайте, жемчужные, зажжем живой огонек, достанем зеркала, да не простые, и поглядим, что за двенадцать месяцев к нам явилось, что пришло, что ушло, по чему скучаем, от чего избавиться чаем, а как – не знаем. Машенька, прошу!
Маленькая цыганка-помощница запустила в ящик руку с короткими, перстнями унизанными пальцами, извлекая из глуховато-плюшевого грохота свечу, подсвечник и круглое зеркало на подставке. Было немного странно видеть, как к свече подносят зажигалку. Но огонек перешагнул на свечной фитиль, пометался, закачался с треском, выровнялся, заглянул в зеркало, а уже из его глубины – на всех нас. Опять общее выражение перерисовало породняющей кистью лица, ненадолго, всего на пару минут, и я понимал, для чего зажгли свечу: огонь великое, доначальное зрелище, при виде которого разбежавшиеся по индивидуальностям «я» возвращаются в родовое «мы». А с «мы» любая магия – хоть белая, хоть черная, хоть партийная, хоть религиозная – работает в тысячу раз сильнее, потому что людям нравится быть частью большего, так теплее, даже если это – чугунное «мы», даже если бессердечное.
Мацарская обвела нас тем же острым взглядом, каким просвечивал посетителей Крэм, и сказала: пусть каждый вспомнит о каком-то заметном новшестве минувшего года и представит его, но не в обычном рассказе, а так, как если бы он сам чувствовал и сознавал себя этим новшеством.
«Мы» снова рассыпалось на отдельные «я», вернув лицам краски несходства. Гости слегка оробели, но тут поднялась и решительно шагнула на середину комнаты молодая женщина с крашеными рыжими волосами, с турецкой шалью на плечах, в громких блестящих сапогах. Она села на стул, долго искала на нем максимум соответствий своему телу, а затем приятно сказала кислым голосом, что у нее появилась новая белая машина, «фольксваген-гольф».
– Нет, это вы белый «гольф», не забывайте, – задушевно поправила гостью Мацарская.
Та кивнула и начала заново, слегка менее кислым, но почему-то и менее приятным голосом:
– Я новый, беленький «фольксваген-гольф», хозяйка завет меня «гольфик». Я смирный, но с характером, внутри у меня теплая музыка и классно пахнет.
Послышался и тут же оборвался мужской смех. Отчего-то этот смех показался мне знакомым, причем слышал я его совсем недавно. Повернувшись, я неожиданно обнаружил четвертого мужчину. Это был Алексей Ужищев, Леша, с которым мы познакомились на крэмовском тренинге. Кстати, он и туда явился с опозданием. Хотя реплика женщины-«гольфа» была и впрямь забавна, Лешин смех прозвучал, пожалуй, чересчур едко.
Мацарская обернулась и произвела изящный жест, вроде бы пресекающий смех, но при этом исполненный деликатной мягкости к смеющемуся. Дескать, пожалуйста, не смейтесь, хотя мне и всем нам нравитесь вы и приятен ваш смех.
После женщины-«гольфа» выступала девушка лет сорока, которая назвалась велосипедной дорожкой, пока слишком юной, чтобы ее уважали. Потом вышел мужчина, обиженно сообщивший, что он новая часовня на окраине Москвы, у него белое каменное тело и золотая голова. Не удержавшись, я поглядел на Алексея. Тот не смеялся и, кажется, вовсе не замечал происходящего. Лицо его, впрочем, покраснело и было напряжено, точно внутри происходила мучительная борьба.
За окном рассиялось зимнее солнце, и просвеченные лучами лепестки цикламенов на подоконнике загорелись райскими красками. На мгновение мне стало так хорошо, словно и сам я был прорисован до глубины такими же божьими огнями. Мне нравилась Рената Мацарская, ее глубокий умный голос, нравилось прямое длинное пламя свечи, расщепленное зеркалом на несколько радужных ореолов, нравились люди, настолько разные, словно их собрал в комнате невидимый коллекционер.
Тем временем помощница водрузила на низкий столик огромную жестяную коробку, доверху наполненную новогодними открытками. Неизвестно, откуда взялось столько разнообразных почтовых открыток, старинных, но идеально сохранившихся: с танцующими снеговиками, скачущими зайцами, дедами Морозами, лихачащими на обезумевших санях, с ливнями конфетти, царскими елками и младенцами-космонавтами, у которых на шлемах был выведен номер нового года, такой древний, что уж и не верилось в его существование. Нынче в Москве днем с огнем не сыщешь таких открыток, на которых можно что-нибудь написать. В нынешних все уже написано: «С юбилеем дорогому дедушке!», «Любимая, спасибо за сына!», «Пусть море удовольствий окружает тебя в твой день рождения!». Даже имени вписывать не надо. Дедушка – и дедушка. Никакой не Константин Макарович, а просто: кому открытку вручили, тот и дедушка. Или любимая, кому что нравится.
А в круглой жестяной коробке, украшенной по кругу кудрявыми виноградными лозами, лежали открытки, где можно писать самому. Маша, маленькая помощница Мацарской, погрузила унизанные перстнями пальцы в шуршащую глубину, поворошила и сказала:
– Ну, драгоценные, подходите по одному, выбирайте открытку по душе. Какая на вас смотрит, какая похожа хоть чуть-чуть, какую вам приятно было бы получить. Ближе, ближе, чур не робеть!
По тому, как гости приближались к столику, как выбирали открытку, видно было, кто явился в волшебную комнату с верой, кто с желанием подтвердить неверие, а кто с надеждой уверовать. Девушки подходили плавной походкой, выбирали серьезно, боялись прогадать. Мужчины двигались подчеркнуто небрежно, брали открытку не глядя и отходили. Голосом таинственным и задушевным Мацарская велела каждому написать на открытке главное напутствие себе самому, а после спрятать открытку в надежное место. Почему-то таинственная задушевность успела мне слегка поднадоесть. Была в ней неуловимая фальшь чрезмерной выразительности, какая бывает в плохих театрах. Нет-нет, тут же прикрикнул я на себя, все превосходно, не нужно пробовать чудо на зуб, проверять, не фальшивое ли.
Сейчас интереснее всего было, что там написал в своей открытке Алексей Ужищев и написал ли. Скосив глаза, я увидел, что он что-то черкает на бумаге с язвительным выражением лица. Зачем он вообще сюда пришел? Вдруг вспомнилось, что и на крэмовском тренинге на лице у Леши часто бывало точно такое же выражение.
2
Объявили перерыв, и гости, разобрав пальто и куртки, шумно покидали квартиру, расходясь по ближайшим барам и кафе. Я остался, хотелось побыть одному и привести впечатления в порядок. В небольшом закутке, как и прежде, стоял длинный деревянный стол, я налил себе чаю, снял очки и закрыл глаза. Вдруг мне показалось, что я не один. Открыв глаза, я обнаружил, что прямо напротив меня сидит Алексей. Сегодня он был не в линялой трикотажной фуфайке, а в пиджаке поверх футболки, тоже, впрочем, линялой. Смотрел испытующе и слегка насмешливо. Впрочем, не вызывало сомнений, что он рад меня видеть.
Я спросил, не кажется ли ему, что «Стирка» предназначена больше для женщин. Зачем же он пришел сюда, если это не секрет, конечно?
– По личным причинам.
Лицо его замкнулось, хотя я мог и ошибаться. Мелькнула мысль: одинокий мужчина приходит в компанию молодых женщин,
