со сверхъестественными существами, сотворившими данный ландшафт, что обусловливало наивысший престиж человека именно в его собственном тотемическом районе[255]. Но с другой стороны, тотемы и пути мифических предков также прорезали разные лингвистические области и размывали этнические границы.
Таким образом, то, что называется племенем в Австралии представляло собой относительно аморфную общность с весьма нечеткими границами. Эта общность локализовалась на определенной территории, однако границы последней отличались относительной условностью и подвижностью. С лингвистическими социокультурными и генетическими границами такая общность совпадала только в тенденции. Этническое самосознание ее членов было выражено весьма слабо. Зачастую она не имела самоназвания. Вычленить эту общность было не так-то просто[256]. Не случайно исследователи неоднократно сетовали на сложность выделения племени среди других социальных групп в Австралии[257]. Можно ли эту общность в таком случае вообще называть племенем?
Многие зарубежные австраловеды (Р. Берндт, Л. Шарп, Т. Стрелов, Д. Тернер, Г. Лурандос и др.) в последние годы, вопреки позиции, занятой Дж. Бердселлом и Н. Тиндейлом, в основных чертах отстаивающих традиционное название, начинают отказываться от этого понятия, пытаясь найти ему другой, более адекватный эквивалент. Эта тенденция наметилась и в советской науке в работах С.П. Толстова, Н.А. Бутинова и В.Р. Кабо, указавших на условность термина «племя» в приложении к австралийским материалам[258].
Такой подход представляется правомерным, так как с термином «племя» издавна ассоциируется представление о некоей обособленной общности, отличающейся определенной степенью консолидации и солидарности и организационно оформленной. Ничего подобного в Австралии не было. Некоторые авторы пользуются применительно к австралийским племенам или племенным группам термином «племя», исходя из того, что здесь они существовали лишь в качестве этнических общностей и не являлись формой социальной организации (С.А. Токарев, Н.Н. Чебоксаров, Ю.В. Бромлей и др.)[259]. Но, во-первых, обозначение одним и тем же термином «племя» и этнической общности, и формы социально-потестарной организации ведет к некоторой нечеткости. А во-вторых, само наличие сколько-нибудь оформленных этнических общностей в аборигенной Австралии еще требует дополнительных исследований. В этой связи показательно, что, если в некоторых районах Австралии исследователи встречали относительно высокий уровень социальной (и этнической) консолидации, то это происходило там, где традиционная общественная структура значительно трансформировалась под влиянием контактов с европейцами.
Особый интерес в этом отношении вызывают валбири, обитающие в пустынных районах Центральной Австралии. Как представляется, развитое племенное сознание возникло у них относительно недавно, в процессе вторичного становления племенной организации. В период сильной засухи 1924–1929 гг. большинство валбири были вынуждены мигрировать в районы, заселенные белыми. В это время их взаимоотношения резко обострились, приведя к серии кровавых столкновений, в которых валбири понесли большие потери. Полученный горький опыт заставил валбири по возможности избегать встреч с белыми. Многие из аборигенов вернулись в прежние пустынные районы и попытались восстановить старый образ жизни. Именно в этой обстановке значение прежней системы ценностей и племенных традиций существенно возросло и до известной степени законсервировалось. Тогда-то у валбири и могло сложиться сильное чувство этноцентризма, описанное М. Меггитом[260].
Что же касается тиви, то их племенное самосознание было, возможно, порождено не столько каким-то высоким уровнем внутренней консолидации, сколько их крайней географической изоляцией от остального мира. Для основной массы австралийских аборигенов такая изоляция была нетипична. Кроме того, обращает на себя внимание тот факт, что племенное название было обнаружено у тиви не Б. Спенсером, а теми специалистами, которые работали у них через несколько десятилетий после него. Не исключено, что этот факт свидетельствует о развитии племенного самосознания у тиви в условиях усиления контактов с внешним миром.
Другой случай временного обострения этнического самосознания иллюстрирует приведенный А. Хауиттом пример с курнаи. Последние мигрировали на юг в Новый Южный Уэльс сравнительно недавно из района р. Муррей. Неудивительно, что попав в новое этнокультурное окружение, курнаи на первых порах держались довольно обособленно. Другим фактором, существенно повлиявшим на этнические процессы в Юго-Восточной Австралии в XIX в., были прямые и косвенные последствия европейской колонизации, в частности-эпидемии, которые привели к значительному сокращению численности и даже к вымиранию целого ряда групп. Те же курнаи насчитывали ко второй половине XIX в. всего 140 человек, хотя в прошлом их было намного больше.
Разные специалисты в разные годы пытались уточнить термин «племя» в приложении к охотникам и собирателям. А. Рэдклифф-Браун предложил название «децентрализованное племя»[261], а Дж. Бердселл — «диалектное племя»[262]. Другие зарубежные авторы предпочитают заменить термин «племя» на такие названия, как «диалектная общность» (Р. Берндт)[263] «максимальная община» (Дж. Стюард)[264], «коннубиум» (Б. Уильямс)[265], «общность» (Н. Петерсон)[266], «скопление локальных групп» (Д. Тернер)[267], «региональная группа» (Э. Берч)[268], «нексус» (Г. Хейнц)[269]. Более правомерной представляется точка зрения тех советских исследователей, которые предлагают рассматривать описанную общность, как одну из этнических категорий[270]. Разделяя эту точку зрения в принципе, необходимо сделать оговорку о том, что, как было показано выше, этнические свойства племени выражены у наиболее отсталых охотников и собирателей еще неявно. Речь может идти только об их формировании. На это в нашей литературе уже обращали внимание В.Ф. Генинг и Я.В. Чеснов, предложившие считать австралийские племена соответственно «формирующимися этническими группами»[271] или «предэтническими общностями»[272]. Практически то же самое недавно признал В.Р. Кабо, указавший, что «стадиально более ранние племена, в сущности, тоже были и этническими и социальными общностями, но формирующимися»[273]. Думается, наиболее адекватно описанную ситуацию отражает термин «протоэтнос», означающий, что этнос находится в процессе становления.
Почему в условиях нормального существования, не осложненного внешними контактами с более развитыми обществами, этнические процессы, как правило, не порождали у охотников и собирателей возникновения этноса в полном смысле этого слова? Причина, по-видимому, заключалась главным образом в особенностях их социально-экономических отношений, предполагавших широкие контакты и определенную степень зависимости отдельных групп друг от друга. В условиях порой значительных колебаний в размерах доступных пищевых ресурсов, связанных всецело с капризами природы, отдельные коллективы оказывались то в ситуации, когда они сами не могли потребить необыкновенно богатый «урожай», то, напротив, сталкивались с угрозой голода и были вынуждены изыскивать новые возможности для того, чтобы выжить. Такая картина была настолько типичной, неизменно повторяясь в самых различных районах, что охотники и собиратели издавна выработали социальные механизмы, способные свести ее эффект к минимуму.
Главным из этих механизмов было искусственное перераспределение пищевых ресурсов, выражавшееся в обычаях гостеприимства[274]. Исследователи неоднократно описывали крупные сезонные сборища разноплеменных общин, приглашенных «хозяевами» воспользоваться богатством природных ресурсов. В Южном Квинсленде такие сборища
