В конце концов, уже неделю он добивается разговора, а у него предложения, решать надо, решать, плана не будет, люди без денег останутся, надо решать. Он не мог сказать, что люди перестают верить в него, и это страшнее невыполнения плана, потому что поправить это нельзя.
Мастера собирались на утреннюю оперативку. Шумно входили, рассаживались вдоль стен и за длинным столом против Важника. И тут впервые за все годы Важник испугался встречи с ними. Он знал заранее их ответ на любой свой упрек: «Нужны люди. Нет людей». Он спокойно сказал:
— Начнем с плавки. Васильев.
Они пришли сюда, как обычно готовые к яростным перепалкам, к обороне и нападению, многие — со страхом, но сегодня все цифры потеряли свою взрывчатую силу, и споры, обвинения и оправдания, лишенные своего скелета — его воли, — распались.
Важник скомкал оперативку, отпустил их обычным коротким «все», но они не спешили уходить, они слишком долго проработали с ним. Ждали, но он не умел говорить.
Кто-то словно завершил его разговор с Грачевым:
— Значит, людей не дадут и плана не снизят.
— Люди будут, — неожиданно сказал он.
И увидел, что ему поверили.
Брагина чуть задержалась, выходя за всеми, остановилась у двери. Он по спине увидел: ждет, чтобы позвал. Вспомнил их вчерашний разговор, вспомнил, как она сказала: «Хорошо. Я напишу заявление». Конечно, она тогда уже знала про совещание у Грачева, кто-то передал. Вспоминать вчерашнюю слабость было стыдно, и он нахмурился:
— Иди, иди, мне некогда.
Нужно было торопиться, но в маленькой приемной уже ждали. Увольнялись двое с формовки, Федотова пришла из-за квартиры. Входили в кабинет робко, останавливались далеко от стола, говорили почему-то виновато. Почему, черт их побери, они говорят виновато, черт их побери? Он стоя застегнул плащ, сказал Федотовой:
— Ладно. Потом. Меня вызывают.
На конвейерах шла заливка. Вместе с формами плыли фигуры в брезентовых робах. Работает сейчас почти одна молодежь, парни из армии. Он стал литейщиком в шестнадцать лет. Слово «литейщик» тогда звучало иначе. Тогда работали мастера, «зубры», хранители древних секретов ремесла. Качество стали определяли собственной слюной, шипящей на всплеске металла, — вот и вся лаборатория. Не каждый подручный мог стать сталеваром. Важник и сегодня умеет взмахом голой ладони перебить струю чугуна и не обжечься. Нынешние такого и не видели. Работает молодежь. В земледелке стоят автоматы. Ладно, сейчас всюду в земледелках автоматы, а вот стержневой автомат по горячим ящикам прижился только у него одного на всем заводе. И он может этим гордиться. Он не стал выискивать недостатки и недоделки у автомата, не пытался его похоронить, а не пожалел денег, закрепил лучшего электрика и слесаря шестого разряда — и вот работает автомат…
В феврале приезжали немцы. Он волновался, боялся показывать им цех. А они увидели «28Б7» у Брагиной, увидели горячие ящики и — «зер гут»!
У табельной цеховой художник кнопками прикреплял к фанерному щиту «Комсомольского прожектора» большой лист ватмана. Крокодил вилами гнал прочь небритого человека, на пиджаке человека было написано: Дергун В. К. Этого Дергуна вчерашним приказом Важник перевел на нижеоплачиваемую работу за прогул. Он остановился, прочитал стихи под карикатурой:
В термообрубном отделении
Обрубщик Дергун
Весьма знаменит
Своим плохим поведением.
К труду не проявляет внимания,
Делает прогулы и опоздания.
Он нарушения делает исправно
И, хотя работает в цехе недавно,
Заслужил большого внимания,
Два раза получил взыскания.
И Дергун вполне заслужил
Укол крокодиловых вил.
Рядом стоял Костя Климович.
— Ты, что ли, сочинил? — спросил Важник. — Забористо.
Костя пожал плечами и отошел. Важник не заметил его обиды.
«Молодцы, ребята», — подумал он, мысленно уже прощаясь со всеми.
Массивная, седая, по-домашнему уютная Зинаида Антоновна встретила его в приемной:
— Вас разыскивают.
— Зинаида Антоновна, зарегистрируйте заявление.
Она округлила глаза — так он и поверил, будто ее можно хоть чем-нибудь удивить, — по-матерински укоризненно покачала головой. Затарахтел негромкий звонок, и она сняла трубку:
— Он здесь, Петр Григорьевич, идет.
— Сначала зарегистрируйте.
— Идите, голубчик, успеете, — ласково сказала Зинаида Антоновна, но он уже уловил — или это показалось ему — нотки, которые в широком диапазоне опытной секретарши предназначались для просителей.
И в самом деле, зачем торопиться? Он открыл обитую черной кожей дверь кабинета, за ней через порог — вторую такую же.
Совещание уже началось. Грачев кивнул Важнику из-за огромного своего стола: садись.
Отчитывался начальник сборочного. Отставание было в восемь машин. Грачев кричал, начальник цеха сборки, стараясь скрыть дрожь толстых пальцев, усиленно прижимал ими к столу тоненький листок сводки.
— Сделаем, Петр Григорьевич, сделаем…
— Чугунолитейный должен дать в этом месяце шесть тысяч тонн.
Важник сказал:
— Сборке нужна мелочь. На мелочи я не наберу шесть тысяч тонн.
— Будут шесть тысяч? — В голосе Грачева слышалось предупреждение, но Важник упрямо его не замечал.
— Если не будет номенклатуры. Я сделаю шесть тысяч, но сборка моторов станет.
К чему все это? Он уже объяснял: план в тоннах можно вытянуть тяжеловесным литьем, которое заводу сейчас не нужно. Если же делать мелочь, план в тоннах не получится. Но можно же уменьшить план, тоннаж нагнать к концу года, когда будет лучше с людьми!
— Я вам приказываю дать шесть тысяч тонн.
— Не могу, Петр Григорьевич. — Важник нащупал в кармане аккуратно сложенную бумагу.
— Я при-ка-зываю.
Важник молча положил на стол заявление. Грачев взорвался. Захлебнулся, застучал по столу кулаком:
— Улизнуть хочешь? Развалил цех и сматываешься? — Он скомкал и швырнул заявление на пол. — Не получится! Я увольняю вас, Важник, как не справившегося с работой! По статье сорок семь «в»!
Важник оглядел всех. Головы опущены. Он нагнулся, поднял заявление и, разгибаясь, почувствовал резкий, знакомый укол в поясницу. Молча вышел, прислушиваясь к своей пояснице. Где эта Зинаида? Он оставил заявление на столе. Сорок семь «в»… Погодите, Петр Григорьевич, не торопитесь, есть еще партком. Спустился с лестницы, с широкого крыльца заводоуправления. Наверное, споткнулся о торчащий из асфальта стержень (всегда он на него натыкается): дикая, оглушающая боль перехватила дыхание. Постояв минуту, он осторожно пошел к поселку.
Дома он лег на кровать поверх одеяла, боялся пошевелиться, щелкая время от времени выключателем электрогрелки, считал секунды, десятки, сотни секунд, ожидая «скорой помощи» и спасительных уколов новокаина. Потом считал, сбиваясь, секунды и минуты, пока уйдет боль. Из столовой и кухни слышались тихие голоса Нины и младшего сына. Нина чувствовала тревогу, понимала — что-то случилось, и ждала, когда он скажет.
— Ухожу с завода, Нина, — сказал он.
