что видит ее ежедневно. Тут же позвонил Тоне, телефон не ответил.
Впереди был долгий вечер. Аня научила его сидеть на балконе и смотреть в окна соседнего дома. Скоро стемнеет и они зажгутся…
Они с Аней не звонили друг другу. Это молчание и было их объяснением. Какое-то время он чувствовал себя виноватым. Как почти всякий мужчина, он переоценивал свое место в жизни женщины.
Зажглось первое окно — кухня. Кухни зажигаются первыми и гаснут последними. Жизнь, если наблюдать через окно, во всех квартирах похожа. Появилось искушение позвонить Ане. Она бы сказала: «Приветик! Куда ты пропал?» Может быть, даже сказала бы: «А я как раз только что решила тебе звонить». Она бы сумела найти нужную интонацию, как будто ничего не значило его молчание с самой свадьбы молодого Грачева. Что бы он ответил? «А я не пропал. Разве ты не знаешь, что я не могу пропасть? Я всегда с тобой, Аннушка». Это была бы подленькая ложь. Он понимает: сейчас, после молчания, его звонок значил бы больше, чем он хотел. Подло из-за каприза начинать все сначала.
Телефон притягивал, и Аркадий ушел из дому, чтобы не поддаться искушению. Аня бы рассмеялась: «А знаешь, меня это устраивает. А тебя?» «А меня? Ох, как бы меня устроило, если бы было так…» Становилось душно. Ночью будет гроза. Аня грозы боится. Аня его не любит. Почему, собственно, его надо любить? Хороший парень, и только.
Он ходил по улицам и оказался перед домом Тони. Вспомнил про звонок матери и решил зайти. Тоня обрадуется весточке об Ольке, и они отлично поболтают…
Он долго звонил у двери. Наконец Тоня открыла. Она стояла в темноте, он не видел ее лица.
— А-а, — сказала она. — Проходи.
— А я уж думал… — Он заметил на ней плащ. — Ты уходишь?
— Нет. Заходи же… Я сейчас…
Тоня торопливо скрылась в ванной. Он прошел в комнату, сел на тахту, на которой она только что лежала. Услышал всхлипывания в ванной и тут же заглушивший их звук льющейся воды. Он долго ждал. Дверь из ванной открылась, и комната слабо осветилась отраженным светом. Тоня сняла в прихожей шелестящий нейлоновый плащ, прошла в комнату, спросила вяло:
— Как у тебя дела?
— Отлично! — От неловкости он заговорил слишком оживленно. — Привет тебе от Ольки. Только что мама звонила…
— Чай будешь?..
Она вдруг рванулась в прихожую.
— Да не бегай ты! — крикнул он. — Плачь здесь.
Тоня прижалась лбом к дверному косяку и заплакала.
— Слушай, — сказал он. — Я тебе помочь не могу?
Она опять убежала в ванную.
— Черт знает что такое, — виновато сказала, появившись. — Чай будешь пить?
— Давай, — сказал он.
— Если не хочешь, так не надо.
— Нет уж давай.
Аркадий слушал, как Тоня звякала в кухне посудой, и гадал, что же с ней произошло. Она принесла две чашки, поставила на табуретку перед тахтой, села с ним рядом и сказала:
— С завода меня выгоняют. Конечно, мне немного обидно.
Потянулась к чашке, увидела, что рука дрожит, и опустила ее.
Аркадий положил ладонь на эту руку, и Тоня привалилась лбом к его плечу, заплакала:
— Ч-черт… Мне плохо… Так плохо, Аркадий… Ч-черт…
Всхлипывая, бессвязно рассказывала, как струсил и накричал на нее Важник. Она не хочет, не может больше работать, ей никогда дочку не отдадут, да и не нужна она Оле, конечно, девочке лучше с дедом и бабушкой, а с ней, Тоней, всем плохо… Она рассказывала про японский халатик и дорогое белье, которыми пыталась удержать Степана, и как ей сейчас стыдно все вспомнить. Зачем она, дура, сорвалась тогда, все бы и сейчас было хорошо… Но сейчас ей и Степан не нужен, ей ничего не нужно, но почему ей всегда так не везет, она ведь так старается, ей так мало было нужно всегда… Кто в цехе выдерживал столько лет? Все уходили в отделы и институты, на чистую работу, а ей разве приятны грязь и ругань? Она же музыкальную школу окончила, а теперь она скучная, старая, отупела и огрубела, конечно, она никому не нужна… Аркадий ведь должен помнить, она не такой была…
Он сидел в неудобной позе, боялся пошевелиться. Он не мог найти ни одного слова для нее и страдал из-за своей бесполезности.
Тоня поднялась.
— Я новый чай сделаю. Попьем на кухне.
Он не спешил идти за ней, давал ей время успокоиться. Тоня позвала. Теперь она стыдилась своей слабости и отворачивалась.
— Ну вот, — сказала. — Это ты виноват. Господи, как я распустилась. Надо было тебе прикрикнуть.
— Хочешь, я с Грачевым поговорю? Или отец ему позвонит.
— Ай, Аркадий…
— Если я поговорю, Важник тебе ничего не сделает.
— Да разве в этом дело! Я… Ай, да что об этом говорить.
Она боялась опять заплакать, и он, понимая это, тоже молчал. Они сидели за столиком между раковиной и газовой плитой, молча пили чай. Тоня задумалась и забыла про Аркадия. Потом спохватилась, взглянула на часы.
— Поздно как. Ты уходи.
Глава девятая
Николай Важник
1
Он пришел в цех позднее обычного, к самому началу работы. Первый конвейер стоял. На втором несколько раз стукнула, словно примериваясь, формовочная машина. Затихла: и там что-то было не в порядке. Не сказав ни слова, он прошел сразу к себе в кабинет.
Лишние полчаса сна, которые он себе позволил, ничего не изменили. Вчерашнее равнодушие осталось, сон только загнал его глубже и сделал привычным.
Важник не снял плащ и опустился в жесткое кресло боком к столу, стараясь не глядеть на разбросанные в беспорядке бумаги. Взгляд невольно скользнул по верхнему листку, и Важник стал машинально вчитываться, пока не поймал себя на этом и не отодвинул раздраженно бумаги рукой.
Он хотел сосредоточиться. Гудение воздуходувок на печах, неровный стук машин, вибрация пола — все, что он никогда прежде не замечал, теперь назойливо лезло в уши. Он отмечал по стуку: заработал первый конвейер, потом третий, вновь захлопала и стихла машина второго… Позвонить?
— Грачев у себя? — Важник спохватился: — Здравствуйте, Зинаида Антоновна.
— Петр Григорьевич в кузнечном цехе.
Плохие, видно, в кузнице дела. Важник, взглянув через локоть на список телефонов, набрал номер. Он слышал, как Грачев, уже подняв трубку, продолжал распекать кого-то рядом и так же сердито буркнул в аппарат:
— Да.
Грачев явно не слушал, недовольно перебивал: «Потом, потом», а он все надеялся его убедить.
