мальчик, и, хотя Панаев признал его своим, сомнения относительно отцовства Некрасова даже не возникали. Ребенок казался здоровеньким, но умер, едва пережив крестины. Авдотья была в отчаянии. Чувства матери прекрасно описал Герцен: «Смерть младенца едва чувствуется отцом, забота о родильнице заставляет почти забывать промелькнувшее существо, едва успевшее проплакать и взять грудь. Но для матери новорожденный – старый знакомый, она давно чувствовала его, между ними была физическая, химическая, нервная связь; сверх того, младенец для матери – выкуп за тяжесть беременности, за страдания родов, без него мученья, лишенные цели, оскорбляют, без него ненужное молоко бросается в мозг».
Некрасов не понимал женского сердца, недоумевал, зачем так долго и безутешно убиваться по ничего не понимающему, не мыслящему существу. Поэт испытывал усталость и разочарование, но также раздражение оттого, что перестал находиться в эпицентре чувств любимой женщины. А ему сейчас особенно требовалось ее внимание.
17 ноября 1853 года он писал Тургеневу: «Кажется, приближается для меня нехорошее время, с весны заболело горло, и до сей поры кашляю и хриплю – и нет перемены к лучшему, грудь болит постоянно и не на шутку». И никакого сочувствия от Панаевой. А ведь как он надеялся, что после родов Авдотья будет испытывать к нему благодарность и, удовлетворенная, станет такой же безоглядно преданной и любящей, как в прежние дни. Общей скорби для примирения оказалось недостаточно.
Этот год стал для Авдотьи очень тяжелым. В феврале заболел ее отец, Яков Брянский, известный актер, любимец публики. Кажется, она была папиной дочкой, больше тяготела к отцу, чем к эгоистичной вздорной матери. Диагноз прозвучал как гром среди ясного неба, неожиданно для всех: холера! А ведь в самый день кончины он должен был играть роль Квазимодо в «Эсмеральде»; имя его значилось на афише в числе участвующих. Погребение актера произошло на кладбище Св. Митрофания. Дочери обливались слезами. Говорили речи о безвременно ушедшем талантливом человеке. Он был не только даровитым актером, но и способным литератором: Брянскому принадлежит стихотворный перевод «Жизни и смерти Ричарда III» Шекспира, обличающий в нем несомненные писательские задатки.
Авдотья как бы окуталась темным флером скорби.
Некрасов стал отдаляться от любовницы, искал предлога покинуть опостылевший от ее тоски и горя дом. Но жалость гнала его обратно. Его встречали, слезы, упреки, и снова возникало желание уйти куда глаза глядят, только подальше от этой распустехи с опухшими глазами, источающей гнетущие ядовитые флюиды несчастья.
«Жаль бедной женщины! – делился Грановский с женой. – Сколько в ней хорошего. А мир, ее окружающий, в состоянии задавить кого хочешь».
Видимо, Авдотья в редкие минуты просветления поняла, что теряет привязанность этого ужасного человека, на котором зиждилась вся ее жизнь. Она взяла себя в руки и при новой встрече приятно поразила Некрасова своим видом и поведением. Казалось, любовь и нежность вернулись; однако позже вернулась и хандра Некрасова – так действовала на него безоблачность существования.
В.П. Боткин
Совершенно больного Некрасова взял под свое крыло его старый московский друг Василий Боткин. В подмосковном Петровском парке была снята дача, где друзья решили провести лето. Некрасов лечился, писал стихи (в тот тяжелый для него 1855 год сочинил он «пропасть лирики»), сильно хандрил. В Петербург он слал «жестокие» письма, ответами на них были полные упреков послания Панаевой. У Николая Алексеевича начался жар, и доктора в один голос поставили ему чахотку. Поэт умирал, о чем сообщили Авдотье Яковлевне. Она примчалась к болящему и поселилась на втором этаже некрасовской дачи, «в двух прекрасных и свободных комнатах».
Василий Боткин, свидетель их непростых отношений, писал брату: «У меня недостало ни охоты, ни духа видеть Авдотью, хоть думаю, что она хорошо сделала, что приехала к нему. Разрыв ускорил бы смерть Некрасова». Вместе с Панаевой к поэту вернулось сначала вдохновение, а потом и здоровье. Месяц спустя между ними снова воцарилась идиллия. В начале августа Боткин докладывал Тургеневу: «Она очень хороша теперь с ним: внимательна и женственна, – насколько она может быть женственной. Впрочем, мы живем очень приятно».
В середине августа умиротворенная пара возвратилась в Санкт-Петербург.
Но умиротворение – не то, что было нужно Некрасову. Его обуревали сильные страсти, которые постоянно требовали исхода в каких-нибудь потрясающих впечатлениях, и мелкая тина повседневных дрязг претила ему. По самой натуре своей это был боец в том смысле, что для него, как вода для рыбы, необходима была борьба с такими препятствиями и опасностями, в которых заключался бы более или менее серьезный риск.
К этому времени относится приглашение в «Современник» Николая Чернышевского. Писатель, вдохновляемый произведениями Белинского и Герцена, был опасен с точки зрения благонадежности, но полезен со стороны экономической, поскольку мог придать журналу популярное революционно-демократическое направление. «Некрасов и Краевский друг перед другом старались залучить Чернышевского к себе в сотрудники. Из-за него между Некрасовым и Краевским шла настоящая торговля», – вспоминала жена критика, Ольга Сократовна Чернышевская. Некрасов довольно быстро понял, что Чернышевский сможет стать для журнала новым Белинским – по силе влияния и способности формировать направление журнала, и вступил за него в борьбу с Краевским. В итоге он выиграл, прямо перекупив критика.
Н.Г. Чернышевский
И он не прогадал: скоро Николай Гаврилович превратился в одного из фактических руководителей журнала. Более того, он привлек к работе молодого, но уже известного и уважаемого критика Добролюбова. Их стремление сделать из журнала трибуну революционной демократии вызывало протест литераторов-либералов, давно сотрудничавших с журналом, – В.П. Боткина, П.В. Анненкова, А.В. Дружинина и И.С. Тургенева. Ни Анненков, ни Боткин, не говоря о Тургеневе, не ходили в любимчиках у Авдотьи Яковлевны. В «Воспоминаниях» она подчеркивает сплоченность этих «темных сил», тянущих редакцию «Современника» к разрыву с демократическими идеалами («семинаристами», как презрительно называли дворяне-литераторы Добролюбова и Чернышевского) и с народом.
Панаева открыто встала на сторону «семинаристов». На страницах «Воспоминаний» она запечатлела эпизод одного из обеденных разговоров в редакции, где речь зашла о появлении в литературе «семинаристов», то есть Николая Добролюбова и Николая Чернышевского. Неприязненное отношение Тургенева и Анненкова к людям другой культуры, идеологии и социального статуса, побудило Панаеву высказаться в их защиту. Но уже сам факт ее вступления в спор вызвал «смех» и «тонкие колкости» мужчин, на что она иронично заметила: «Имеете полное право смеяться надо мной, господа, потому что я сама нахожу смешным, что вздумала высказать свое мнение».
Авдотья Яковлевна постоянно подчеркивала свою симпатию к литераторам-разночинцам. На одном обеде она, обращаясь к Чернышевскому, сказала: «Я знаю ваши вкусы, Николай Гаврилович; у меня есть для вас ваши любимые кушанья, – щи да каша и хороший квас». «Нужно было видеть, с какой миной и с каким обиженным видом литераторы-гастрономы посмотрели
