другая война, такая же тяжелая, кровавая, но другая. Он понял вдруг, что боится думать об Ольге, думать о плохом, но что может случиться плохого? У нас хорошие врачи и она в безопасности, но ты боишься навредить своими мыслями, боишься сглазить. Давно ли ты стал суеверным? Совсем недавно, когда увидел ее. И когда… И все-таки, постарайся не думать о плохом. Если бы не эта проклятая высота, откуда в то утро ударил тот проклятый пулемет, и которую пока не удалось взять, то ты пришел бы вчера и смог бы проводить ее. Но ты ни чем не смог бы помочь ей. Почему? Я проследил бы, чтобы ее вынесли из госпитальной землянки осторожно и поставили носилки в кузов машины аккуратно, так, чтобы ей не было больно. И обязательно в переднюю часть кузова, прямо к кабине, там меньше трясет. Вот и все, что ты смог бы сделать. Это не так уж мало. Просто тебе нужно было убедиться, что с ней все в порядке, и может быть, она открыла бы глаза на мгновение и улыбнулась. Чуть-чуть, одними глазами. И ты смотрел бы вслед уходящему грузовику и помахал рукой и, наверное, сказал бы что-нибудь. Да, я сказал бы… Я не знаю, что бы я сказал, но мне будет не хватать этих слов и этого прощального взмаха руки.
Он бросил потухшую папиросу на пол и придавил ее носком сапога, подумал немного и поднял белеющую в темноте бумажку. Это был сложенный несколько раз тетрадный листок, и бумага стерлась на сгибе. Он развернул его, но в блиндаже было темно, и букв не разобрать. Он расстегнул планшет и достал маленький, плоский фонарик, в нем была хорошая немецкая батарейка, включил и стал читать.
Отче наш, Иже еси на небесеих! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Аминь!
Внизу листка аккуратным детским почерком было написано: «Боженька, помоги рабу божьему…», и последнее слово было не разобрать, потому что чернила в этом месте расплылись – видимо, попала вода. Или что-то другое. Арбенов достал из планшета химический карандаш и приписал ниже: «Помоги рабе божьей Ольге», и добавил мысленно: – Прошу тебя. Если можешь.
Он убрал в планшет фонарь и карандаш и хотел положить записку туда же, потом расстегнул гимнастерку, положил листок во внутренний карман, застегнул пуговицу, надел фуражку и вышел из блиндажа.
Конец 1 части
Часть 2
Невель
Глава 1
Ей всегда везло, и если кто-то стал бы возражать против такого утверждения, она не стала бы спорить, а просто привела бы факты своей биографии. А факты, как известно, вещь упрямая. Так же как и она, Ольга Максименко. И ее ранение, три операции и шесть месяцев в госпиталях не в счет, это просто сопутствующие обстоятельства, без них никак не обойтись.
Первую неделю после ранения Ольга помнила смутно, потому что все время была в забытье, только знала, что Нина Гордеева все время была рядом. Потребовалась повторная операция и ее перевели в куйбышевский госпиталь и Наденька сначала была с ней, потому что Нина записала ее под фамилией Ольги. Все так и считали, что это ее дочь и госпитальное начальство первое время закрывало на это глаза, но в начале марта у нее неожиданно началось воспаление, и анализы показали, что дело серьезное. Ее вызвали к главврачу и тот, перелистывая ее историю болезни, и сказав, что анализы очень плохие и требуется срочная операция, неожиданно спросил:
– Она ведь не дочь вам, Максименко? Признайтесь!
Ольга растерялась и не нашлась сразу, что ответить, только сказала, что у Нади ее фамилия.
– Это надо еще проверить, какая у нее фамилия! Дело пахнет подделкой документов… а время военное, – сказал главврач. – А скажите-ка мне Максименко, как вы умудрились родить ребенка и остаться девушкой? – и он постучал пальцем по ее истории болезни.
Ольга вкратце рассказала историю девочки, и главврач смягчился и сказал, что он все понимает, но здесь военный госпиталь, и гражданским лицам тут не место, тем более это ребенок. Поэтому придется девочку определить в интернат, на время, потом можно будет забрать ее.
Зима, проведенная в госпитале, тогда казалась Ольге бесконечной, и весна тоже тянулась мучительно долго, а теперь этот промежуток времени вспоминался, как один день, наверное, потому, что те дни были похожи друг на друга, как близнецы. В конце мая она окончательно поправилась, и ее выписали, но признали ограниченно годной к строевой службе и направили в Управление связи Московского военного округа. В январе сорок третьего в армии была введена новая форма, и Ольга не сразу привыкла к погонам на плечах, на которых были две сержантские лычки.
Еще зимой, в куйбышевском госпитале, как только ей стало лучше, она стала искать свою группу, послала несколько запросов в разные инстанции, но получила ответ только на один, в котором сообщалось, что капитан Студеникин выбыл из 124-й бригады. Все равно найду, решила Ольга, все равно мне повезет, сейчас другая задача – пройти медицинскую комиссию и добиться направления в действующую армию. Она себя прекрасно чувствовала и стала делать пробежки по утрам и дома делала гимнастические упражнения. Но если приходилось долго находиться на ногах, то начинались сильные рези в низу живота, но она скрывала это от мамы, и убедила себя в том, что это пройдет, да и не имеет это значения на войне. В конце июля она прошла еще одну комиссию и ее признали здоровой и направили на курсы переподготовки, и это была победа, и, конечно везение.
В середине сентября было еще по-летнему тепло, и Ольга после занятий решила не торопиться домой. Она свернула к своей школе и постояла немного у ворот, но войти не решилась. Наверное, из-за того, что и школа и выпускной бал остались в другой жизни, а, может быть, потому что вспомнила, что из мальчишек ее класса никого не осталось в живых и девчонки все были в армии, и, слава богу, пока все живы. Она заторопилась домой, где ее ждали Надя и мама. Девочка все никак не могла привыкнуть к строгому нраву Любови Николаевны, и оживлялась только, когда Ольга была дома.
Все получится, думала Ольга, поднимаясь по лестнице, не может не повезти.
