помогал сэкономить внушительную сумму на консультации того же психолога – выходило, что игра в карты была не только панацеей от всех бед, но еще и стимулировала его брать новые вершины в научной деятельности. И она не возражала. Собственно, ей было даже лень придумывать причины для возражений. Иногда, когда он засиживался за картами допоздна, она звонила ему и подгоняла домой. Поначалу после таких звонков он тотчас прекращал играть и действительно шел домой, потом стал заверять, что вернется сразу как доиграет партию; чуть позже он и вовсе перестал что-либо обещать, просто говорил что-то типа «мы тут играем» и сразу бросал трубку, избавляя себя от всякой ответственности, как если бы он сказал: «У нас тут собрание». Ее такое поведение ничуть не раздражало, даже наоборот, ей казалось, что его официальный тон выглядит гораздо достовернее, чем сладко-приторные речи. Мало-помалу она привыкла к такой простой и грубой манере общения и даже полюбила ее.
К нему, в свою очередь, словно возродившись из пепла, постепенно вернулся его талант острить. Теперь кому-нибудь из своих друзей он запросто мог сказать: «Чтобы обезьяна превратилась в человека, понадобилось два с половиной миллиона лет, тебе же хватило всего одной бутылки, чтобы превратиться из человека в обезьяну» – и тем самым обижал друга. Говоря о ком-то из начальников, он замечал: «Он только притворяется, что разбирается в деле, и чем больше притворяется, тем меньше разбирается» – и тем самым обижал начальника. Давая оценку кому-либо из поэтов, он изрекал: «Своей писаниной он еще раз доказал, что должен держаться подальше от поэзии» – и тем самым обижал поэта. В общем, он оскорблял всякого, о ком бы ни отзывался; в результате всякий хотел разорвать с ним отношения.
В то же время он никогда не переходил «красную линию», а именно – никогда не критиковал своих домашних, и это она расценивала как «любовь». Любовь в отношениях была для нее краеугольным камнем. Зная, что он ее любит, она готова была простить ему любые недостатки, включая те, которые он старался в себе изжить, пока крутил с ней роман. Она уже давно перестала его одергивать, потому как не имела для этого ни интереса, ни ресурсов, и тем самым позволила его порокам возродиться вновь. Она-то воображала, что он будет угождать ей всю жизнь; кто бы мог подумать, что его хватит лишь на пять лет! Возможно, что дело тут было даже не в сроках, а в том, что, когда она родила, он охладел к ней как к женщине, все это весьма напоминало ситуацию с изменами Сюй Шаньчуаня. Может быть, все мужчины относятся к своим женам подобным образом?
Размышляя в таком ключе, она вдруг засомневалась: а вдруг и раньше все его поведение она истолковывала неверно? «Оказывается, он проводит время за игрой в карты, потому что избегает меня, выпивает, потому что хочет взбодриться или, наоборот, забыться, ищет разговоров на стороне, потому что со мной ему говорить уже не о чем. Тот Му Дафу, что когда-то жаждал провести со мной каждую секунду, исчез, и теперь вместо него во весь рост встал другой Му Дафу, который не хочет со мной ни разговаривать, ни проводить время». Чем больше она думала об этом, тем горше ей становилось, и наконец тревога полностью овладела ею.
На следующий день, закончив обсуждать с Шао Тяньвэем дело, она вдруг спросила:
– По твоим личным наблюдениям, как тебе кажется, Му Дафу меня любит?
Этим вопросом она застигла Шао Тяньвэя врасплох, и теперь он размышлял не о том, как на него ответить, а о том, что побудило ее вообще такой вопрос задать. Может, у них возникли какие-то проблемы дома, или ее как-то обидел Му Дафу, или она всего лишь хотела провести аналогии с делом, которое вела? Так или иначе, отвечать на подобный вопрос ему не хотелось, поэтому он просто улыбнулся. Но она, не позволяя улизнуть от ответа, вперилась в него доверчивым, выжидательным взглядом, отчего молчать стало неловко.
– Сестрица Жань, вы даже убийц видите насквозь, неужели не можете понять, любит ли вас собственный муж? – произнес он.
– А у меня дальнозоркость, для меня чем ближе, тем хуже видно, – ответила Жань Дундун.
«Я встречал Му Дафу всего-то раз пять, – подумал Шао Тяньвэй, – пару раз во время общих застолий и три раза у нее в кабинете, причем все эти встречи носили протокольный характер, никакого тесного общения между нами не было, сама же она никогда не обсуждала личную жизнь, так что мой ответ скорее будет смахивать на гипотезу Гольдбаха».
– У меня еще не было девушки, я в этих делах не разбираюсь, – ответил он.
– А что интуиция, что подсказывает она? – Она продолжала сверлить его взглядом.
– Я думаю, он вас любит. – Ему показалось, что такой ответ будет самым разумным.
– Доказательства?
От такого неожиданного поворота он вдруг впал в ступор. Не желая ее разочаровывать, он сказал:
– Вы каждый день одеваетесь с таким вкусом, выглядите такой свежей и энергичной, что как-то не верится, чтобы вы были обделены любовью. И пускай вы не знаете, кто именно в вас влюблен, все равно видно – вас любят, причем, скорее всего, вы нравитесь сразу нескольким мужчинам.
Она никак не ожидала, что Шао Тяньвэй даст такой нестандартный ответ. Ее сосущая под ложечкой тоска разом улетучилась, все клеточки организма словно расправились, на душе стало легко и приятно. И пускай у нее имелись подозрения, что он сказал так просто из добрых намерений, сейчас она нуждалась именно в таких словах. Она словно впервые осознала, насколько важны добрые слова для человека, находящегося в депрессии, неудивительно, что всем приятно слушать про себя только хорошее, и не так уж и важно, правда это или нет. На нее это тоже распространялось, но, в отличие от других, она не принимала что-либо на веру стопроцентно. Внутри нее шла вечная борьба между «сомнением и верой», отчего ее настроение то и дело колебалось от плохого к хорошему, словно флюгер.
31
Первую половину воскресного дня Жань Дундун посвятила дочери. Устроившись на балконе, она принялась приводить в порядок ее волосы. В свободные минуты Жань Дундун ухаживала за Хуаньюй сама, если же на работе случался аврал, то все заботы о дочери ложились на Му Дафу, но как бы она ни была занята, она все равно выкраивала на неделе полдня, чтобы пообщаться с дочерью наедине, – таким образом она, с одной стороны, выполняла свой материнский долг, а с другой – проверяла, как справился со своим «домашним заданием» Му Дафу. Волосы у Хуаньюй сверкали чистотой, на них не было ни единой перхотиночки – значит, на прошлой неделе Му Дафу ей голову мыл. К ушкам дочери, как внутри, так и снаружи, она также придраться не могла – это означало, что Му Дафу следил за тем, чтобы дочь умывалась тщательно. Ногти Хуаньюй как на руках, так и на ногах были не только коротко острижены, но еще и тщательно отполированы – посмотрев на них, Жань Дундун сразу поняла, что и к этому приложил руку сам Му Дафу. В первые годы совместной жизни такого рода заботу он проявлял и о ней самой. На указательном и среднем пальчиках правой руки Хуаньюй виднелось несколько впитавшихся под кожу пятнышек от чернил – это говорило о том, что домашние задания она выполняла каждый день. Из всего увиденного следовало, что Му Дафу прекрасно позаботился о Хуаньюй. Осталось лишь проверить, что у нее было с настроением.
– Ты любишь маму? – спросила Жань Дундун.
– Люблю, – ответила Хуаньюй.
С этими словами девчушка громко чмокнула ее в щеку, да так сладко, что Жань Дундун растаяла. Хуаньюй обладала совершенно ангельской внешностью и выглядела кристально чистой, как небо после дождя.
– На прошлой неделе папа тебя ругал?
– Папа не умеет на меня ругаться.
