Несмотря на важность этого явления, пленение долгое время страдало от маргинализации как в коллективной памяти, так и в историографии[274]. Когда война закончилась, бывшим пленным нечего было рассказать о себе героического. Даже если они сражались на стороне победителей, их личная история оказалась под знаком поражения. Иные возвращались домой спустя годы после окончания войны, к глубоко изменившимся реалиям, возможно, обретая личину граждан новых государств, рожденных в результате распада великих многоэтнических держав. Дезориентированные и разочарованные, они редко встречали тот теплый прием, которого так ждали. Гораздо чаще они ощущали отстраненное раздражение тех, кто хотел навсегда забыть о войне и кого насильно возвращали вспять из-за этих поздних возвращений.
В последующие десятилетия в коллективной памяти оказалось достаточно места для превознесения павших соотечественников, но не для признания страданий тех, кто пребывал вдали от фронта и кого многие считали своего рода предателями. Клеймо труса или возможного дезертира было отпечатано на образе пленника еще во время войны. Итальянские военнопленные в Австрии и Германии не получали никакой поддержки со стороны военных и политических властей Рима, которые отказывались посылать им необходимую продовольственную помощь. Таков был способ наказать тех, кто, возможно, добровольно уклонился от войны, но, прежде всего, способ воспрепятствовать дезертирству в будущем, показав солдатам, что альтернативой жертвам в бою является смерть от лишений в лагере для военнопленных[275].
Феномен плена содержал в себе многие элементы тотальной войны. Пленение не исчерпывалось печальным индивидуальным опытом людей, но приобретало важное военное, экономическое, социальное значение — для внутренней безопасности, внешней политики и национального вопроса[276]. Для воющих стран, в первую очередь Австро-Венгрии, пленение солдат приняло такие масштабы, что представляло собой серьезную военную проблему. Почти треть всех мужчин, мобилизованных империей, попала в руки врага, всего около 2,77 миллиона солдат[277]. Лишь Россия потеряла большее количество пленных (3,4 миллиона), но это, учитывая огромное население, находившееся в распоряжении царского правительства, составляло «только» пятую часть от общего числа призванных. В условиях повсеместной острой нехватки людей военнопленные вскоре стали рассматриваться как ценный резерв рабочей силы, который можно было использовать в разных секторах экономики.
В то же время они представляли собой совершенно неожиданную организационную и управленческую проблему, к которой правительства обеих коалиций оказались неподготовленными. Они были вынуждены создать обширную сеть лагерей, чтобы обеспечить военнопленным обращение, предусмотренное Гаагской конвенцией 1907 г., подписанное почти всеми странами, вовлеченными в конфликт. Система содержания пленных сопровождалась сложной организацией контроля и изоляции, отделявшей их от местного населения. На международном уровне пленные становились заложниками в руках врага, используемыми как орудие давления и шантажа. Если нация считала обращение со своими солдатами, захваченными врагом, неадекватным, она обычно реагировала, принимая ответные меры против пленных этой страны, с эскалацией репрессий, что приводило к резкому ухудшению условий жизни всех пленников.
Крайний случай — это немецкие и австро-венгерские военнопленные, которых в большом числе использовали русские при строительстве стратегической Мурманской железнодорожной линии. В экстремальных условиях окружающей среды и труда 25 тыс. пленников умерли, а 70 % из 45 тыс. выживших имели серьезные заболевания. Несколько десятков италоязычных австрийцев провели часть своего заключения на принудительных работах на Кольском полуострове, оставив нам драматические описания[278]. Германия отреагировала на первые сообщения очевидцев суровыми репрессиями в отношении российских военнопленных, вызвав в лагерях беспорядки, которые прекратились благодаря посредничеству Красного Креста Швеции и Дании[279].
Но еще более значительной была роль пленных как инструмента национальной политики. Все воюющие страны пытались использовать внутреннюю напряженность во вражеских государствах в своих интересах, особенно в тех, где сосуществовали разные этносы, в первую очередь в трех великих империях, воевавших на востоке. Россия быстро применила «национальное оружие», чтобы подорвать прочность габсбургского противника. В июле 1914 г., еще до того, как Россия была вовлечена в войну, министр иностранных дел С. Д. Сазонов подготовил манифест для поляков, обещавший объединение всех их земель (в том числе находящихся в руках Германии и Австро-Венгрии) в рамках царской империи с одновременным предоставлением широкой административной автономии. Через несколько дней последовала аналогичная инициатива, направленная к рутенам Австро-Венгрии, а в сентябре на девяти языках был распространен манифест в 100 тыс. экземпляров, адресованный всем «народам Австро-Венгрии».
Эта инициатива совпала с энергичным наступлением царских войск на австрийскую территорию: населению империи Габсбургов предлагалось дружественно встретить армию России, боровшуюся «за освобождение народов от чужеземного ига»[280].
Манифест предназначался всему населению Габсбургской державы, с упором на воинов. Теперь в случае попадания в плен солдаты славянского происхождения знали, что могут пользоваться более благоприятным обращением со стороны российских властей, которые собирают добровольные воинские формирования против общего врага.
Сортировка пленников по языку и дифференцированное обращение с ними не были исключительной практикой русских. Австрийцы сделали нечто подобное с пленными рутенами и поляками из русской армии: их отделяли от других, уделяя повышенное внимание политического толка. Немцы поступали так же с пленными рутенами, а кроме того — с мусульманами из французской и британской армий, с фламандцами, а прежде всего — с русскими немцами[281].
