трамвае, и сказал:
— А мы этой зимой спектакль в Варежке ставили. В трех действиях.
— Ну-ка, расскажи!
— Алеша Бабушкин кулака играл, я его сына. Действие первое открывается. Он меня пропесочивает, зачем я с комсомольцами дружбу вожу. Борода у него из пакли, под рубахой из подушки пузо — во!
— Как у вашего Фомича?
— Фомич как раз на вид тощий, — заметил Костя. — Ну, дальше, дальше?
— Мой черед отвечать, а я слова забыл. Суфлер за печкой надсаживается, аж хрипит, Алешка тоже губами шлепает, все мне подсказывают, а я как воды в рот набрал. Тогда Алеша заново всю свою реплику заводит и уже безо всякого тексту загибает как ни можно круче: «Говори, дескать, сукин ты сын, хоть что-нибудь, что глазами хлопаешь? Чего молчишь, как пень? Или по морде захотел?» Народ за животы хватается. И гром бей, не вру! Алешка видит, делать нечего, я молчу, тогда он как развернется да мне по уху ка-ак свистнет!
— Вот так действие первое! — хохотали все, не исключая самого Тимоши.
Сандрик хлопнул парня по плечу и продекламировал:
Не бездарна та природа,
Не погиб еще тот край,
Что выводит из народа
Столько славных, то и знай!
— Ну а как остальные два действия?
— Занавес затянули, на том пьеса и кончилась. До другого разу отложили.
3
В два часа ровно пришел Федя. Отправились на выставку. С Алешей, Ильей Григорьевым и Груней было условлено встретиться у входа, и их нашли под статуей сеятеля с лукошком.
Павильоны воздушной архитектуры, островерхими коньками и резными карнизами напоминающие издали детские выпилки лобзиком, еще пахли свежим деревом. Откуда-то слышалась духовая музыка. Цветочные клумбы вдоль укатанных песчаных дорожек перемежались с оранжереями, парниками, киосками, участками злаковых посевов, насаждениями хвои.
В павильонах животноводства посмотрели кобылу Балерину, корову Амазонку, свинью Отраду. Возле украинского павильона, в киоске с надписью «Ось Тарас з Києва», отведали медовых пряников, которыми бойко торговала загорелая дивчина в плахте с разноцветными лентами. Прошлись по набережной, постояли в толпе у чадящих навесов, где черные, точно обугленные, кавказцы ловко поддевали на железные спицы куски свежего мяса и над раскаленными углями жарили шашлыки. Полюбовались туркестанским павильоном с голубым куполом и воротами, похожими на ворота самаркандских мечетей с картин Верещагина.
— Анекдот в последнем номере «Крокодила» читали? — спрашивал Флёнушкин, кивая на двугорбого верблюда. — Баба на выставке видит этого верблюда и говорит: «Вот ироды большевики, до чего лошадь довели!»
За плетнем возвышались темные купола киргизских войлочных юрт. Федя Лохматов подмигнул Алеше Бабушкину:
— Слазим?
Эти двое почему-то сразу почувствовали взаимную симпатию.
За ними и все другие, пригнувшись, полезли в низенькую узкую дверь. Ожидали увидеть внутри что-нибудь вроде темного грязного хлева, и все, кроме Феди, который побывал в Киргизии у богачей и у бедняков, поразились: юрта была хорошо освещена лампой, земляной пол застлан плотным ковром, на стенах висели тоже ковры или кошмы, с потолка спускались жгуты с бубенчиками. В углу, грубо контрастируя с азиатским убранством, стояла зингеровская швейная машина.
От юрт пошли к высокой и обширной двухэтажной северной избе, с ее многочисленными помещениями, крошечными теремными окошечками, крутыми лесенками.
— Ишь как строют! — загорелся Алеша любопытством и не преминул «слазить» и в эту избу.
Илья молча записывал что-то себе в книжечку. Тимоша успел шепнуть Косте, что Григорьев у них «уже член партии!». Груня ходила всюду следом за Алешей и Федей.
Наконец приблизились к «Пензенскому двору» и, переглянувшись, вздохнули. Дрянной плетешок, покосившиеся колья и взаправдашний навоз во дворе живо напомнили им родную Варежку. Все было точно как на самом деле. Но от этого им не захотелось стоять здесь и слушать насмешливые замечания.
— Видать, беднее нас нигде в Расее не живут, — вздохнул еще раз Тимоша Нагорнов, отходя прочь.
Но вот подошли к старой избе из другой губернии: та же гнилая солома на крыше, забитые ржавыми жестянками окна и ветхое крылечко со ступенями, обросшими зеленой травой…
Обновления ждала вся старая Расея.
Рядом тянулась показательная улица «Новой деревни», гладко утрамбованная, с домами, стены которых снаружи расписаны рисунками. Тимоша недоверчиво спросил у своих спутников-москвичей:
— Это где же есть такие деревни?
Все-таки они лишнюю минуту постояли у проектного «Дома смычки», в два этажа, с высоким коньком.
Не поверил было Тимоша и в просо, которое росло выше пояса:
— Что-то длинное больно!
Но просо было уже не проектное, — значит, можно было его вырастить таким и в Варежке.
В здании летнего театра застали кусочек лекции о свиноводстве. На афише, у крыльца, в виде лозунга было написано: «Свинья — советская копилка!» Крестьянская «долгоносая» свинья, сообщал лектор, у нас в три-четыре раза меньше мяса дает, чем йоркширская, в Англии.
Посреди зеленого луга молодой киргиз на их глазах вскочил на необъезженную лошадь. Как она ни поднималась на дыбы, как ни била задом, пытаясь сбросить седока, — он носился на ней по лугу, стегая кнутом по ногам, до тех пор, пока она не пошла шагом.
Потолкались еще и в толпе, рассматривавшей американский трактор «Фордзон», привезенный в Ростов на океанском пароходе, а из Ростова пришедший в Москву своим ходом. Собственных тракторов страна еще не производила.
— Не для нас эта штучка! — ядовито пробормотал какой-то пожилой господин интеллигентной наружности.
Комсомольцы удивленно оглянулись, и он поспешил отойти от них.
Прочли афишу, что на днях на территории выставки будет разыграна шахматная партия с живыми людьми и лошадьми в роли фигур. В заключение посмотрели в выставочном кинотеатре только что выпущенный первый советский приключенческий фильм «Красные дьяволята». Выходя из зала, продолжали хохотать. Сандрик говорил:
— Ну, Тимоша, чтобы ты к нам в следующий раз из Варежки без Фомича в мешке не являлся!..
4
На следующий день комсомольцы еще раз заходили к Пересветовым. Проводив их, Костя позвал к себе Флёнушкина, Шандалова, Кертуева, Уманского и других, чтобы прочитать всем им вслух привезенные летом из Еланска письма Тимошиного старшего брата, Тиханы Нагорнова.
— Из этих писем, — сказал он, желая подогреть любопытство слушателей, — мы в Еланске в начале двадцать первого года, задолго до Десятого съезда партии, узнали, как зарождалась мысль о переходе к новой экономической политике.
Тихана Нагорнов воевал на Восточном фронте; оттуда командование в двадцатом году направило его в московскую военную школу имени ВЦИК, в Кремле.
Учился Тихана жадно, и не только военному делу: читал Ленина, Пушкина, Толстого. Часы отдыха и ночных дневальств проводил над книгой, наверстывал упущенное за годы своего крестьянского детства.
По окончании им краткосрочных курсов Нагорнова оставили
