не знаете, — без стеснения, открыто улыбаясь, заговорил светловолосый. — Я в Головинщине в пятиклассной школе учился, а теперь живу в Варежке у своих.
Груня стеснительным движением сняла с себя Алешин пиджак и набросила ему на плечи.
— Ну, здравствуйте, ребятки! Молодец, Тимоша, что ко мне всех привел. На выставку, что ли, приехали?
— Ага! На выставку… Комсомол прислал, — оживленно отвечали они.
— Садитесь чай пить, еще не остыл, — пригласила Оля. — Груня, ты вот сюда, со мной рядом!
— Я ня хо́чу, — отвечала та с ужасающим выговором, и Костя с Олей невольно переглянулись: как-то обидно стало за девушку с таким пытливым взглядом красивых черных глаз.
— Кто у вас корреспонденцию против Фомича писал? — спросил Костя.
— Вот он, Алешка, — показал Нагорнов на Бабушкина. — Мы ему велели чужой фамилией подписаться, — добавил Илья Григорьев. — А то бы ему несдобровать.
— Разрешили Фомичу солодовую артель?
— Отказал им Калинин! Отказал!.. — наперебой отвечали комсомольцы.
— Они вот Алеше, — кивнул Илья опять на Бабушкина, — взятку предлагали за фальшивую справку. Он секретарь сельсовета в Варежке.
Алеша молча улыбался.
— А на бывшей Воейковской даче возле Каменки теперь бедняцкая коммуна, — сказал Тимоша.
— И хорошо работает?
— Неплохо, — ответил Григорьев. — Породистых коней разводят, в Пензу жеребца водили для выставки. Да ведь они коммуной зовутся только, общее питание отменили, работают сообща, а пайки распределяют по семьям.
— Тимоша, — спросил Костя, — а куда Тиха́на подевался? Он мне больше двух лет не пишет.
— Тиха́нку я вчерась повидал, — отвечал паренек. — Ездил к нему на станцию Горки на пригородном поезде из Москвы. Его уж третий год как с военных кремлевских курсов в личную охрану Владимира Ильича Ленина перевели.
— В личную охрану Ленина?! — в изумлении воскликнул Костя. — Ты слышишь, Оля?.. Так что же это он от меня секреты строит? Наверно, и в Москву ездит часто! Давно бы уж мы с ним повидались…
В это время с улицы в раскрытое окно долетел сильный шум, похожий на треск мотоциклета. Алеша перегнулся через подоконник и заглянул вниз.
— Глядите-ка! Чего это везут?
По мостовой улицы медленно ползла неуклюжая машина, сверху напоминавшая большой утюг. За рулем-баранкой сидел шофер, из-под заднего колеса попыхивал дымок. Порядочная толпа народу, главным образом мальчишек, шла за машиной и рядом с ней по тротуару.
— Оля, смотри! — сказал Костя. — Еще один трактор идет на выставку.
Комсомольцы заторопились вниз. Утром они позавтракали в общежитии для приезжающих на выставку, оборудованном рабочими одной из московских фабрик, и сейчас от Олиного чая отказались. Им не терпелось «поглядеть Москву», хотя они и вчера весь день по ней «бегали».
Тимошу Пересветовы уговорили посидеть с ними часок, и он остался. Условились днем сойтись всем у ворот выставки.
2
Спустя полчаса за Костиным столом сидели Сандрик Флёнушкин и Толя Хлынов. Перед ними стояло несколько бутылок пива, раскупоренных в честь «настоящего деревенского комсомольца».
— Смотри, какие у него бицепсы! — говорил Толя, ощупывая Тимошино предплечье. — Сколько тебе годков?
— Пятнадцать, шестнадцатый пошел.
— Ого! Что же из тебя выйдет, когда двадцатый пойдет? Микула Селянинович?
— Тимошка я, не Микола.
— Как тебе понравилась наша «большая деревня»?
Тимофей вопросительно взглянул на Костю.
— Хватит к нему приставать! — сказал тот. — Черт вас принес с пивом.
— А кулаки в вашей Рукавице есть? — продолжал Толя. — То бишь в Варежке?
— Про Фомича им расскажи, — подсказал Костя.
— Фомич теперь в потребиловке служит.
— Ворует небось?
— Еще как! Мы, комсомольцы, хотели его из села вытурить, да не дается. Живуч, сволота!
— Сволота? — восхищенно смеялись Толя с Сандриком. — А землю твой Фомич пашет?
— У него две снохи. Они работают, а он торгует.
— Стало быть, он снохач?
— Толя!.. — укоризненно остановила Ольга.
— В Москве ты в первый раз? — допытывался Сандрик. — Что тебя здесь больше всего удивило? Дома большие? Автомобили? Трамваи?
— Дома, — согласился Тимоша и, оживившись, добавил: — Вокзал мы с Алешей смерили: сто восемьдесят шагов!.. И трамваи тоже. А боле всего две девки…
Парень застеснялся.
— Какие девки?
— Да… почитай что совсем в чем мать родила. В трамвай влезли.
Тут смеху не было конца. Ходили по Москве слухи про секту «Долой стыд», будто несколько молодых хулиганов и хулиганок показываются на улицах без одежды, невзирая на штрафы, какими их преследует милиция.
— Как это тебе повезло? Мы москвичи — и ни разу их не видали! А ты в первый раз в Москве…
— Значит, их все еще из Москвы не выслали?..
— Влезаю вчерась в трамвай, — рассказывал Тимоша, — а следом за мной две лезут. Штанишки на них коротенькие, да тут… на груди чего-то маленько нацеплено, а боле ничего и нет.
— Красивые? Молодые? — допытывался Анатолий.
— Известно… девки, — отвечал, опустив глаза, Тимоша. — Тут крик поднялся. Кондукторша дальше ехать не хотит, а они слезать не хочут. Народ весь давай из трамвая выскакивать.
— И ты тоже выскочил?
— Нет. Я уже билет взял.
Такое объяснение встречено было новым хохотом.
— Вот она, матушка деревня, куда еще не проникал даже и капиталистический способ производства! — кричал Сандрик. — Фетишизация денег представителем натурального уклада!.. Ну? И что дальше было?
— Кондукторша в свисток засвистела, пришел милиционер и их высадил. А чего это они голые ходят? Надеть, что ли, им нечего?
— Надеть есть чего, они из богатеньких, конечно, — отвечал Сандрик. — Это они моду новую завести хотят. Чудят.
— Мода, — счел нужным пояснить Костя, видя, что Тимоша недоумевает, — это когда у человека тут ничего нет, — он постучал себе по лбу пальцем, — а козырнуть ему чем-нибудь хочется, чтобы внимание на себя обратить. Вот он возьмет и нарядится поуродливей. Терпеть не могу людей, которые любят внешностью выделяться.
— А ты сам не выделяешься своей косовороткой и сапожищами? — уколол Сандрик.
— Я ношу то, к чему привык, — возразил Костя, задетый. — И какое же это выделение? Пол-России так ходит.
Он показал на Тимошу. Тот сказал:
— Это меня брательник вчера в новые сапоги обул. У нас в Варежке за сапоги нынче восемьдесят пудов ржи просят.
— Ого! Вот это так «ножницы»! А раньше за сапоги сколько брали? — спросил Хлынов.
— Пудов двенадцать. Али двадцать… Какие сапоги.
— Скажи — ходило в сапогах пол-России, а не ходит, — поправил Костю Сандрик. — Сейчас кожи не хватает, старые донашивают да армейские.
— Для меня дело в привычке, в удобстве, — повторил Пересветов. — А модник для меня все равно что кретин.
— Но-но-но! — запротестовал Анатолий. — Одеваются модно с расчетом понравиться. И раздеваются тоже для этого… Как вы думаете, Олечка?
— Я думаю, что бутылки пива на вас уже начали действовать.
— Умей понравиться сам, а не своим костюмом, — не сдавался Константин.
Тимоша, кажется, боялся, что разговор возвратится к происшествию в
