существует и что она органична. Он также призывал других казахов составлять «научные руководства» на родном языке для людей, которых он считал невежественными, но неиспорченными и «восприимчивыми ко всему полезному» [Там же], если это «полезное» правильно им преподать. Кажется парадоксальным, что Алтынсарину понадобились учебные материалы, написанные с учетом особенностей казахского языка и культуры, чтобы привить ученикам способность разделять все привилегии и обязанности с другими национальными группами империи. Его чувство казахской идентичности не противоречило концепции имперского подданства, основанной не на этнических, а на нравственных и гражданских критериях.
Неудивительно, что, хотя Алтынсарин посвятил много сил и энергии обучению на родном языке и созданию казахского языка из ткани местных наречий, он также был твердо убежден в том, что образованные казахи должны владеть русским языком. Только начав службу в должности инспектора школ, он в неопубликованной рукописи выражал сожаление, что незнание казахами языка метрополии сделало их уязвимыми для злоупотреблений:
Все племена, подведомственные Белому Царю, могут по крайней мере непосредственно передавать начальству о своих нуждах через своих же единомышленников или устно, или письменно, а мы, лишь только встретится [появится] надобность, разыскиваем сначала какого-нибудь человека, знающего киргизский и русский языки, с которым идем к начальству, не имея и понятия о том, способен ли этот вожак верно и дельно передавать наши слова (2: 107).
Изучение русского языка устранило бы нужду в коррумпированных «вожаках»-посредниках и функции, которую они выполняли в степи, и одновременно укрепило бы подданство казахов, уравняло бы их с прочими этническими группами Российской империи в их подчиненности правящей династии. Более того, такой учебный курс не только облегчил бы сближение казахов с русскими, но и обеспечил бы им доступ к технической и научной информации, необходимой для саморазвития (2:193)[243]. Поэтому, поскольку это было не менее необходимо, чем общаться с казахами на их родном языке, он продолжал писать Ильминскому, что главная цель в «киргизских училищах – обучение киргизских детей русскому языку и правописанию» (3: 108). С этой точки зрения в двуязычной системе образования удачно сочетались местные и имперские интересы.
Кроме того, если для Ильминского и ему подобных образование на родном языке было в первую очередь средством сближения на духовной (читай: православной) почве, нравственно-воспитательный проект Алтынсарина должен был быть сосредоточен вокруг ислама[244]. О том, что его намерения в этой сфере были именно таковы, красноречиво свидетельствует составление и публикация в 1884 году исламского катехизиса на казахском языке, Мусылманшылыцтыц тутцасы (также опубликованного под названием Шараит-ул-ислам)[245]. Этот небольшой том состоял из четырех разделов, в которых объяснялись исповедание веры (шахада), пять действий, обязательных для всех мусульман, и другие нравственные запреты и рекомендации; он также включал переводы на казахский язык и объяснения арабских молитв для различных особых случаев [Сейд1мбеков 1991]. Хотя многие царские администраторы в лучшем случае сомневались в будущем ислама в империи, катехизис Алтынсарина стал важным компонентом его попыток достичь такой формы казахской самобытности, которая была бы совместима с имперским подданством. В 1882 году Алтынсарин, объясняя необходимость своей книги, сетовал, что, хотя казахи давно заинтересованы в изучении догматов своей религии, препятствия к этому со стороны имперской администрации загнали их в распростертые объятия татарских и «бухарских» мулл, сеющих невежество и нетерпимость ко всему немусульманскому (3: 77). Это противоречило не только интересам империи, но и самому исламу, поскольку мусульманский закон «нигде… не отрицает надобности обучаться вообще светским наукам и искусствам, от каких бы народов они ни исходили» (3: 78). Это внимание к рациональности, уместности и приспособляемости в религии также пронизывало очерки о двух видах обязательной милостыни («ушур» и «зекет»), написанные в начале 1880-х годов; в частности, первый из них, ушур, хотя и пережил продвижение русских через степь к Туркестану, сменил цель, которую ему приписывали местные обычаи (2: 116–117)[246]. В таком изображении ислам не выглядел чем-то заданным изначально; он приспосабливался и эволюционировал в свете меняющихся условий, и российское правление было всего лишь очередным изменением, требующим адаптации и потенциально полезным для верующих.
Однако в катехизисе Алтынсарина были заложены и другие смыслы, потенциально менее дружественные по отношению Государственным целям [Crews 2006: 192–240][247]. Алтынсарин обозначил свое намерение использовать книгу как можно более широко, «почтительнейше прося» Ильминского разрешить ее публикацию арабским шрифтом, что расширило бы круг грамотных пользователей и не вызвало бы недоверия к книге как опасно чуждой (3: 79–80). Однако текст должен был быть написан на казахском, а не на татарском языке, который все еще играл большую роль в степных религиозных практиках. Последствия использования татарского языка были пагубными, так как «простые люди» не могли выучить арабскую грамоту, и «нет книги, написанной на нашем казахском языке, которая была бы всем понятна для чтения или была бы понятна простым людям, когда кто-нибудь читает вслух» [Сещцмбеков 1991: 9-10]. Отсюда следует необходимость книги, написанной на языке, понятном обычным людям. Незнание собственной религии, как писал Алтынсарин во введении, грозит отступничеством) [Там же]. Но специфика местного языка, как это ни парадоксально, также связывала читателей с мировым религиозным сообществом, к которому, как считали многие российские имперские наблюдатели, казахи имели слабое отношение. Подобные транснациональные жесты других конфессий внутри империи, даже других мусульман, имели подозрительный налет ирредентизма[248]. Примерно в то же самое время и другие мусульманские сообщества Российской империи организовывали исламское образование на родном языке, хотя, похоже, прямой связи между ними и Алтынсарином не было[249]. Ильминский и другие видели перспективы в слабой, по их мнению, исламизации степи, но Алтынсарин стремился переубедить их, исходя из убеждения, что ислам – неотъемлемая часть жизни казахов. Быть казахом для Алтынсарина значило быть хорошим мусульманином; быть хорошим мусульманином означало сосредоточиться на содержании, а не на форме молитв и обрядов, и оставаться открытым для светских знаний, передаваемых через образовательные учреждения и общий язык метрополии[250].
По мнению Алтынсарина, светские знания становились все более важными по мере того, как стихийные бедствия, и постоянный рост числа крестьян-славян в Тургайской области оказывали давление на кочевой образ жизни скотоводов, который вело большинство казахов. Именно скотоводство с большей вероятностью, чем ислам или язык, могло послужить объединяющей основой казахской культуры. Но сможет ли оно выстоять в таких условиях? Школы Алтынсарина и его сочинения 1880-х годов представляли собой одну из попыток ответить на этот вопрос.
Образование, среда и образ жизни
Алтынсарин разделял уверенность русских участников диалога в том, что оседлый образ
