не понимаю, честное слово.
— Тут и понимать нечего…
— Замахнулась, так ударь. Будешь говорить или нет?
— Ты что же от меня скрыл, что у тебя в Уфе невеста?
Ах, вон оно что! Вот где собака зарыта! Кто же ей мог сболтнуть?
— Ну, была такая девчонка и сплыла. И никогда она не была моей невестой. Я с ней распрощался. Могу честное слово дать.
На груди Айбики приколота астра. Бледно-розовая с красными жилками. Кто ей мог подарить?
— Ну, я пойду обедать, — заявила она.
— Подожди, Айбика.
Неужели люди могут расстаться так неожиданно и неразумно? Мне стало страшно от этой мысли, я схватил Айбику за руку.
Но все напрасно. Это я понял позже.
— Ты хочешь оставить меня без обеда? — холодно спросила она.
— Кто тебе рассказал о Нимфочке?
— Я получила записку.
— Я и сам со временем все бы тебе рассказал. Кто тебе написал записку?
— Разве это важно?
Вижу: чем дальше в лес, тем больше дров. Она теперь считает меня лжецом и бабником.
— А я думал, что ты передовая девушка…
Сказал это и ужаснулся: вот уж не к месту!
Замолчала. Обиделась не на шутку.
— Эй, Валя, купи и для меня талончики! — вдруг крикнула она, увидев в толпе Валентина.
— Что взять на обед?
— Что и себе…
Я не стал ее удерживать. Пусть идет к своему Валентину и вместе с ним ест щи из свежей капусты и гречневую кашу…
40
Это только сказать легко: иди к своему Валентину. Она, эта великолепная девчонка, с каждым часом становилась мне дороже. Неужели Пискаревский подбросил ей записку? Ведь, кроме него, никто не знал, что ко мне приезжала Нимфочка.
Садык, мой новый товарищ по общежитию, никак не дает мне сосредоточиться. То жует без конца — в его тумбочке целый продовольственный склад, — то болтает о чем заблагорассудится. Никакого от него покоя.
Он собрался провести свой выходной день среди родичей, они живут где-то недалеко, в деревне.
— Поеду разживусь. — Он подмигнул мне. — Пока терпят. Надо уметь жить. Им за мой счет никогда не разжиться. В чем, в чем, но в этом я уверен.
Тут я ему выдал, сказал все то, что думал о нем. Прямо как Амантаев. Садык взял свой узелок и уехал.
Валентин сегодня рано завалился спать. Завтра у него чуть на рассвете какое-то общественное мероприятие.
Среди ночи я одним махом сбросил с себя одеяло и решительно поднялся. Сначала сам еще не знал, чем буду заниматься. И только когда присел к столу, понял: буду бумагу марать.
Валентин спит без задних ног. У него полный порядок: знает человек, во имя чего живет, и знает, как надо жить. Мой негаданный соперник — счастливчик.
У меня где-то внутри давно ворошилась патетическая и поэтическая поэма. В прозе, разумеется. О мальчишках и об одном капитане, морском волке.
Бумагу марать — не щи хлебать. Я писал и рвал, рвал и писал. Стихи, братец, надо уметь сочинять. Это не по тебе, меланхолик.
«Нас, мальчишек, было без малого девяносто, а то и все сто.
Все как на подбор — степняки. Смуглые, опаленные солнцем, выращенные на ржаном хлебе, еще не окуренные дымом солдатских костров и, конечно, абсолютно сухопутные, не видавшие никакого моря.
Мы все были безусые добровольцы, годков по семнадцати от роду. У всех были райкомовские путевки, хрустящие, новенькие, аккуратно сложенные в кармашке возле сердца.
Мы стояли неровным строем и дышали прямо в лицо дряхлому капитану. Когда-то в прошлом этот усатый, просоленный человек, несомненно, был опытным морским волком. А сейчас перед нами стоял кругленький старичок с круглой головой и полузакрытыми глазами. Настоящий домашний кот, притом очень усталый.
Он ходил перед строем, заложив руки за согнутую спину, хмуро поглядывал в наши безусые лица и бормотал что-то невнятное себе под нос.
Мы, степные ребята, выращенные на ржаном хлебе, не понравились ему. Но зачем обижаться на нас?
Разве мы виноваты в том; что все настоящие моряки давно на войне? Разве мы виноваты, что ему, старому коту, поручено перевезти через залив несколько тонн груза? Разве мы сами напросились к нему в матросы?
Десять раз он прошел перед строем и в каждый заход отбирал по одному человеку. Просто тыкал пальцем в грудь и заставлял сделать три шага вперед.
В новом маленьком строю я оказался третьим. Просто третьим с краю.
Морской кот теперь стоял перед нами, не замечая тех девяноста мальчишек, которые, по его мнению, не годились в моряки. Он просто перестал их видеть и слышать.
— Еще не бывало такого случая, чтобы я ошибся! — промычал он, гордый собою и нами.
Через час мы были на его корыте, старом и облезлом, как и он сам.
И целую неделю этот сердитый кот вышибал из нас запах ржаного хлеба и аромат ромашки. Мы теперь не мыли, а драили палубу, нас кормил не повар, а кок, и становились мы не на пост, а на вахту. И наступило время, когда он повел утлое суденышко в бушующее море.
И, черт его возьми, мы хлебнули горя с этим усатым котом!
Суденышко то взмывало на гребни волн, то снова летело вниз, к чертовой матери. Море сразу невзлюбило нас, новичков, незасоленных степных ребят. Мы дрожали, как щенята. Где-то внутри рождалась тошнота, и мы, липовые морячки, то и дело бегали к борту. А морской кот стоял на своем мостике, хмуро и в то же время весело поглядывая на нас. Он неумолимо вышибал из нас сухопутный страх, воспитывая морских волков. Волков из щенят.
И вот настало время, когда капитан дал команду мне и двум моим товарищам продвинуться на корму. Ему во время шторма, видишь ли, захотелось закрутить морские узлы и прикрыть груз брезентом. Те двое успели за что-то ухватиться, а на меня навалилась волна и мгновенно сбила с ног. Я даже не успел крикнуть. Только чудом уцепился за борт.
После такого несчастья человеку надо дать опомниться. Или просто прийти в себя. Но капитан был неумолим. Он опять приказал идти на корму. Скользкая палуба была ненадежной опорой, я не мог шагу ступить. Волна за волной обрушивались на наше утлое корыто. Мне хотелось плакать, как младенцу, и читать молитвы, которых я не знал и знать не хотел.
Три раза я пытался продвинуться на корму и три раза падал плашмя, пролетая через всю палубу
