Он замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову,смотря неподвижно в пол усталыми глазами. Я воспользовался промежутком ирассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил моемнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла бытькогда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, каквыражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получаетс Nicolas деньги, но вот и всё. Насчет же сплетен о Дарье Павловне, то всё этовздор, всё это натяжки мерзавца Липутина, и что так по крайней мере с жаромутверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований не верить. Степан Трофимовичпрослушал мои уверения с рассеянным видом, как будто до него не касалось. Якстати упомянул и о разговоре моем с Кирилловым и прибавил, что Кириллов, можетбыть, сумасшедший.
– Он не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, –вяло и как бы нехотя промямлил он. – Ces gens-là supposent la nature etla société humaine autres que Dieu ne les a faites et qu’elles nesont réelement.[87] С ними заигрывают, но по крайней мере не СтепанВерховенский. Я видел их тогда в Петербурге, avec cette chère amie (о,как я тогда оскорблял ее!), и не только их ругательств, – я даже их похвал неиспугался. Не испугаюсь и теперь, mais parlons d’autre chose[88]… я, кажется,ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и… какя кляну себя за это!
– О чем же вы писали?
– О друг мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Яуведомил ее, что я написал к Nicolas, еще дней пять назад, и тоже сблагородством.
– Понимаю теперь! – вскричал я с жаром. – И какое правоимели вы их так сопоставить?
– Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричитена меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что всёэто так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… enSuisse[89]… или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно,чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге… Яединственно из благородства.
– О боже, как вы глупо сделали! – невольно сорвалось у меня.
– Глупо, глупо! – подхватил он даже с жадностию. – Никогданичего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout estdit.[90] Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах», так к чему же было иписать? Не правда ли?
– Вы опять за то же!
– О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вамиуже не тот Степан Верховенский; тот похоронен; enfin, tout est dit.[91] Да ичего кричите вы? Единственно потому, что не сами женитесь и не вам придетсяносить известное головное украшение. Опять вас коробит? Бедный друг мой, вы незнаете женщину, а я только и делал, что изучал ее. «Если хочешь победить весьмир, победи себя», – единственно, что удалось хорошо указать другому такому же,как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно у него заимствую егоизречение. Ну, вот и я готов победить себя, и женюсь, а между тем что завоюювместо целого-то мира? О друг мой, брак – это нравственная смерть всякой гордойдуши, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию,мужество в служении делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то естьразумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине… Липутин предлагалдавеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп, Липутин. Женщина обманет самовсевидящее око. Le bon Dieu,[92] создавая женщину, уж конечно, знал, чемуподвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себясоздать в таком виде и… с такими атрибутами; иначе кто же захотел наживать себетакие хлопоты даром? Настасья, я знаю, может, и рассердится на меня завольнодумство, но… Enfin, tout est dit.
Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького,каламбурного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней меретеперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.
– О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этомувоскресенью! – воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, – почему быне быть хоть одной этой неделе без воскресенья – si le miracle existe?[93] Нучто бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хотьдля того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit![94] О,как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понималаменя!
– Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! – спросил я судивлением.
– Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! Инеужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, ядля тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина,которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначетолько силой потащат меня под этот се qu’on appelle le[95] венец!
Я в первый раз слышал это признание и так энергическивысказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.
– Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! –всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, – теперьодин только он, мой бедный мальчик, спасет меня и – о, что же он не едет! О сынмой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но…laissez-moi, mon ami,[96] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я такустал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous,[97] двенадцатьчасов…
Глава четвертая
Хромоножка
I
Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень кЛизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первыйвизит. Они все, то есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой залеи спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано,и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. МаврикийНиколаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тотсамый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила.У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничалаи ко всем придиралась, несмотря на то что Лизу всегда побаивалась. Приходунашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci,конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.
