движений разного происхождения, но было бы хорошо, чтобы те, кто придаёт значение прошлому, не забывали бы о стольких уроках, преподанных историей стольким неистово глумливым.
5
Но почему, говорят они, нужно выходить на сцену, чтобы навязывать другим свои идеи по поводу искусства? И здесь тоже пуритане забывают несколько вещей. Театр это не бордель, не игорный дом и не место позора. Театры были созданы как раз для наслаждения публики произведениями поэзии и музыки. На сцене мы видели Шекспира и его сочинения, в театры спешим послушать Бетховена и Вагнера. На сцене представляет себя депутат и министр, чтобы защитить свои политиканские взгляды, выступает учёный лектор в перчатках, поэт выходит прочесть свои сонеты и их фабулы. (Напомню вам, римляне, ваших Паскарелла и Трилусса5.) Почему в таком случае театр не мог бы служить группе молодых людей, если у них есть для вас поэзия и музыка, на которую вы не обратили бы никакого внимания, будь она просто и тихо напечатана? Во многих отношениях театр занял место старой церкви. Современные люди, которые хотят оказаться рядом с множеством других людей, легко могут воспользоваться этим современным храмом.
6.
То же рассуждение применимо и к рекламе. Футуристов обвиняют в том, что они намеренно злоупотребляют афишами, манифестами, призывами, выставками и т. д., которые не имеют ничего общего с искусством. И в этом обвинении есть видимость правды. Однако перед нами различие времён и темпераментов, которое нужно понять прежде, чем осуждать.
Реклама это не искусство – договорились. Но это одна из возможностей современной жизни, одно из специальных творений нашей цивилизации. Это – инструмент, которым пользуются все, более или менее тайно. Реклама не искусство, но это и не политика, не наука, не промышленность. Однако реклама служит политическим партиям, тому же правительству, научным открытиям, промышленным продуктам. Реклама не искусство, но когда выходит книга, каждый хороший издатель на каждом углу вешает плакаты, а в газетах даёт объявления; когда готовится к премьере новая опера, Рикор-ди или Сондзоньо6 расклеивают на улицах большие цветные афиши, а театральные антрепризы начинают трубить о ней повсюду; когда д’Аннунцио или Бенелли7, предположим, собираются выпустить новую театральную махину, чтобы предупредительно сообщить людям, нужны журналисты для мудрых интервью или пустой болтовни о том, что предстоящее произведение станет лучшим из всего написанного поэтом, разговор о том, что замысел восхитителен, форма – самая новая, и другой тому подобный вздор. Если это не реклама, наглая и коварная, тогда я тоже хочу закрыться в поэтической «башне из слоновой кости».
Все критикуют, но используют рекламу – а группа художников-новаторов, к которым общественное мнение усиленно враждебно, не должна воспользоваться единственным инструментом, предлагаемым современной цивилизацией для защиты против заговора молчания и глупости?
Я знаю, что вы хотите ответить, чистые аскеты животных радостей: художник должен уметь в одиночестве ждать посмертного признания, которое придёт потом, если его произведение действительно значительно. Пусть работает и ждёт, пока не подохнет среди презрения и непонимания большинства, пока не дотянет до голодной смерти без хлеба и симпатии, тогда через сто или двести лет мы провозгласим его гением и, пожалуй, даже внесём свои пять лир, чтобы поставить ему статую.
Воистину христианское и любящее суждение! Да, художники должны творить в одиночестве и в мучениях, но у них всё же есть право после, пока они живы и готовы к этому, получить известность, обсуждаться, быть отрицаемыми или прославляемыми. Нужно, наконец, покончить с этим страданием заброшенности в течение жизни и славословием и лаврами в старости и после смерти. Что толку, если через пятьдесят или сто лет, когда мы уже станем разложившимися костями или лёгким пеплом, когда наши глаза уже не смогут взирать на полдень мира, а наше сердце не будет биться от любви или негодования, журналисты приклеят «великий» к нашему имени, а биографы будут разглагольствовать на тему глупой несправедливости наших современников – что нам с того? Если в вашей груди есть дыхание симпатии, а в вашем мозге начало ума, дайте нам то, что можете, но сейчас, сразу, пока мы ещё дышим и живём в этой великолепной и уникальной вселенной. Мы подарим вам бронзу будущей статуи, но дайте нам её сейчас десятками, чтобы хватило пойти выпить и поесть.
Только настоящее существует, и эмпиреи пали с небесного свода. Нет ничего, кроме жизни, и мы хотим лучшей жизни. Мы даём и хотим получать. Художник, как любой другой человек, который что-то делает, хочет обсуждаться теперь же: либо коронован шипами, либо увенчан розами.
Мы больше не хотим крокодиловых слёз и апофеоза посмертно! К чёрту эпитафии! Мы даём вам наслаждаться, смеяться и страдать сейчас, в настоящем, и хотим тоже страдать, смеяться или наслаждаться в настоящем, прямо сейчас, в наше время.
Если для достижения этой цели в силу медлительности вашего понимания требуется даже реклама, мы принимаем её как универсальное средство, и будем пользоваться даже рекламой.
7
Многие хотели бы, вдохновляясь самыми дряхлыми анекдотами добродетельных книг, чтобы художник был своего рода отшельником, который питается одним духом и находит удовлетворение лишь в созерцании самого себя и своих работ. Он должен быть воздержан от презрения, насмешек, злобного молчания, спирали пренебрежения и даже гонений. Он должен быть вне человечества, как святой, как бог. Его канонизация может случиться только после смерти. Потомки – это его рай. Но пока он жив, пусть довольствуется тем, чтобы творить, давать, дарить и терпеть. Удобнейшее представление для всех буржуа, которые не желают вынимать деньги, для всех завистников, которые не желают хвалить живых, для всех подлецов, которым для восхищения требуются свидетельства авторитетных критиков.
Но художник – это человек среди других людей, он ест, пьёт и носит одежду, как и вы все, и у него есть сердце больше, чем у вас, и ему нужно любить и быть любимым, у него есть ум, лучше, чем у вас, и ему нужно быть понятым, постигнутым. И кроме того, если хотите знать, ему нужно платить булочнику, портному и сапожнику. Поэтому справедливо, что если какой-то художник не может тотчас встретить сочувствие из-за революционного и некоммерческого характера его произведений, он ищет все способы силой привлечь внимание к своим вещам, чтобы о них судили, не дожидаясь похоронной процессии. Среди глухих законны даже канонады.
8.
Искусство, продолжают инквизиторы, не делается манифестами и манифестациями. Совершенно верно. Действительно, теории и декларации мало значат и мало помогают там, где нет произведений и гения.
Однако эти манифесты, эти идеи, эти митинги и т. д. не имеют
