К этому времени к нему был пристроен мезонин. Сысой и Василий, с детьми и женой, одной на двоих, над чем весь путь до Ситхи потешался Прохор, поднялись в верхнюю казарму на кекуре. Оттуда стекал белый едкий дым, мешаясь с нависшим облаком. Дымы висели и над нижней казармой у моря, и над ямами в которых жгли лес на древесный уголь. Из-за раскрытой двери нижнего этажа дома правителя в лица прибывших пахнуло сыростью, кожами и людским потом. Они выбрали комнату, где служащие жили семейно, и было просторней. Сысой с Василием и Прохором освободили угол и стали носить туда пожитки, Ульяна обустраивала ночлег, Петруха со строгим лицом помогал ей, Богдашка с Федькой бегали по казарме, знакомились с ровесниками. После корабельной тесноты простор был им в радость.
День кончился, и все они, отвыкшие от казарменной жизни, уставшие от плаванья, долго не могли уснуть, часто просыпались дети. Утром всех троих промышленных: Сысоя, Василия и Прохора Кусков отправил рубить сырой лес и крепить частокол между крепостью и ситхинским селением, Ульяну – оставил при поварне в казарме, другие женщины в отсутствии мужей шили плащи из сивучьих кишок.
К стене, где работали старовояжные передовщики, часто подходили раскрашенные ситхинские колоши и колошки с изуродованной губой, раскрытым ртом, с раскрашенными лбом, носом и подбородком. С важным видом они наблюдали за строителями, предлагали купить овощи, оленину, и даже ром, выменянный у бостонцев. В отличие от работных и караульных ситхинцы не голодали и не мучились цингой.
Для служащих Компании работы менялись караулами, для Ульяны работы в казарме – работами в поварне, перемалыванием зерна в ручной мельнице. Петруха водился с детьми, помогал углежогам и все свободное время пропадал в кузнице, где с восхищением наблюдал, как раскаляется металл и под ударами молота принимает иные формы. Вскоре все они, прибывшие с Кадьяка, вспоминали о зимовке на южных островах и в хозяйстве Филиппа, как о добром, счастливом времени.
Петруха поначалу водил с собой в кузницу младших братьев, но тем быстро наскучил лязг железа. Богдашка рвался в школу к Филиппу Кашеварову, где было много его погодков и сын учителя – Алексейка. Азбуку Богдашка выучил от деда и матери, медленно, по слогам, читал вывески и названия русских кораблей. Ульяне с Василием не хотелось отрывать сына от семьи, доверяя воспитание чужим людям, но по настойчивым, слезным просьбам Богдашки они вынуждены были отдать его в школу при церкви.
– Меня берут в ученики с компанейским жалованьем! – с сияющим лицом объявил домочадцам Петруха, прибежав из кузницы.
Сысой с Ульяной озадаченно переглянулись. Был полдень, двухчасовой послеобеденный отдых перед работами до вечера. Сысой хотел вздремнуть, но слова сына разогнали сон.
– Богдашка в школе, мы на работах, ты – в кузне, мать – в поварне, а как Федька? С кем его оставлять? – приподнялся на локте.
– С собой буду брать! – ничуть не смутился Петруха. – А что? Там не скучно и тепло.
Федька, услышав новость, скривил губы, накуксился, захныкал:
– Там ухи болят!
Быстрого ответа родители не дали, но после работ переговаривались едва не до полуночи. Закончив школу, а то и какое-нибудь училище в России, креолы обязаны были отслужить Компании от пяти до пятнадцати лет. Не многим лучше было положение если они воспитывались дома: Компания выдавала на их содержание пай, взамен требовала работ, когда они подрастали, разве не посылала куда-нибудь, не спрашивая согласия. Если родители увозили детей в Сибирь – они приписывались к сословию мещан, со всеми податями и повинностями по месту жительства.
– Петрухе пора приставать к какому-то делу. Косить, пахать, доить – все может, но желания нет, – вздохнул Сысой, вспоминая, как когда-то рассуждали о нем отец с дедом и дядья. – В меня пошел… И к промыслам душа у него никогда не лежала. А кузнец – он везде нужен и всеми уважаем.
– Про Петруху речи нет, пусть идет, учится. Да и пора уже! – обеспокоенно тараторила Ульяна. – Но, Богдашку отдадим в школу, за ним Федька потянется. А после в какое-нибудь училище, и потеряем детей: выйдут в чиновные, напялят срамные штаны и шляпы, станут нас стыдится, своими людьми помыкать, терпеть самодурство и чванство начальствующих… Петруха-то дома вырос, нас любит, на старости не бросит.
– Вот-вот! Правильно говорите! – поддакнул Прохор. – Как у нас в горной школе: «Гутен тах, герр унтерштейгер… Донер вэтэр!». Забудут, кто они есть и чьей крови.
Сысой молчал, печально опустив глаза. Его старший сын любил Ульяну как мать, только с ней вел душевные беседы, а родной отец и Василий были для него не больше, чем близкими соседями. Федька, кровный ли сын, приемный ли, к душе не прикипел. О родной матери не вспоминал, ластился к Ульяне, и она принимала его как родного.
– Пока Бырыма – главный, еще ничего: он нас покрывает, за всех терпит от начальствующих. Так ведь старый уже, который год замену просит, – задумчиво пробормотал Василий, расправляя казанком усы.
Заполночь семья решила, что не отдавать Богдашку в школу никак нельзя – здесь не фактория, от людей не спрячешься. Петруха вырос, пусть сам судьбу выбирает, а с Федькой – как Бог даст, с одним как-нибудь управимся.
Петруха стал ходить в кузницу, Богдашка – в школу. Вечерами, при свете жировика, талдычил, поучая малого: «Аз, буки, веди, глаголь, добро…» Несмышленый что-то запоминал. Ульяна работала при казарме, Федька был с ней. Богдашка все чаще стал оставаться на ночлег при церковной школе, мать забеспокоилась, побежала к учителю, старовояжному промышленному Кашеварову. Тот ее ошеломил:
– Смышлен, старателен, хорошо учится! Мы поставим его на довольствие, если будет жить при школе. Зачем ему видеть блуд и срам казармы?
Вроде все правильно говорил учитель, но разбередил Ульяне душу.
– Ох, потеряли мы детей! – С испуганным лицом встретила она с работ своих мужчин. Её золотые брови округло гнулись, глаза устало зеленели. – Да что же Господь не даст нам своего ребеночка? – стала заливаться слезами, смущая мужа.
Втягиваясь в обычные поденные работы крепости, Сысой все чаще замечал в русских людях озлобление против главного правителя, которое ослабевало после застолий с попойками, но и они для кого-то становились причиной обид. По наказу Баранова караульные в разгар пьянки могли пробить ложную тревогу, и тех, кто был не в состоянии занять свое место и обороняться, пороли. Передовщик начинал защищать Баранова, рассказывать о
