пробормотал он, жадно и быстро обшаривая землю вокруг наводчика. — Я знаю твою судьбу — доброволец, ушел до срока, три месяца подготовки, погрузка в эшелон, песни, бомбежки, ночь, выгрузка, марш, часть занимает рубеж обороны, первый бой, потом второй, десятый, и ты все время теряешь своих товарищей по роте, одних хоронишь, других увозят в бинтах, и ты помнишь, все время помнишь, кого похоронил и кого увезли в бинтах, и на душе у тебя нехорошо, и ты за день взрослеешь на год и ждешь, что будет с тобой…
— Но ты хорошо держался! Ты и отполз-то от своей ОП[4] на какие-то метры. Отполз тогда, когда уже не было мочи!.. — похвалил пэтэеровца Ардатов. — И ты забрал патроны — все до одного, и затвор. Но где затвор?
Ардатов вспомнил, как лежал этот мальчишечка — левая рука у него была рядом с грудью, а правая откинута в сторону.
— Ты швырнул его от себя, ты швырнул, как можно дальше! — догадался Ардатов. — Чтобы они не нашли. Ты приподнялся на левой, а правой швырнул его, — повторил он. — Но я найду.
И он нашел его, этот затвор, и спрятал за пазуху, и, проползая мимо мальчишечки, сказал мысленно ему:
— Спасибо тебе. И прости, что так все получилось, но ты же видишь, что я тоже в этом не виноват — не виноват, что мы их не могли удержать у границы…
Ссыпав все патроны в пилотку, Ардатов в один, как ему показалось, затяжной бросок перебежал к ружью и вновь свалился рядом со вторым номером. Он хотел, отдышавшись всего полминуты, вытолкнуть ружье из окопа и — марш! марш! марш! — ползком с ним и патронами к траншее, к дому, когда услышал, как кто-то его зовет: «Товарищ капитан! Товарищ капитан!» — и через секунды к нему, ушибив его автоматным прикладом по бедру, свалился Чесноков.
— Старший лейтенант Щеголев… старший лейтенант беспокоится. Где вы пропали, говорит? — выдыхая усталость, объяснил Чесноков, и в глазах у него были еще и страх, потому что он полз под пулями, и шальной восторг оттого, что он под ними прополз. — Белоконь нашел раненых. А патронов сколько!
Чесноков потеребил пилотку.
— Удача, правда, товарищ капитан? Сейчас мы его уволокем и… А снайпера они сняли — эта деваха и старший лейтенант. Враз сняли — увидели, как блеснуло стеклышко на прицеле — старший лейтенант в бинокль увидел, солнце-то прямо в немца, — увидели и враз сняли!
— Он тебя послал? Щеголев? — спросил Ардатов.
— Я сам, а в общем, да… Помочь бы капитану надо, говорит, — неопределенно ответил Чесноков. — Давайте так — вы спереди, за дуло, а я сзади толкать буду. И гранаты заберем! И табак, и бумагу!
— Живо! — скомандовал Ардатов. — Оружие за спину! Патроны, гранаты — все в его вещмешок!
Но было уже поздно. Когда они вылезли из окопа, когда они проволокли ружье несколько метров, немцы ударили по траншее из минометов и пушек и, прикрываясь этим артналетом, вытолкнули из-за высоток, за которыми они ночевали, пехоту и танки, давая пехоте подтянуться для атаки.
Мины и снаряды долго и густо ложились по обе стороны траншеи, накрывая полосу шириной метров в триста, ползти сейчас к траншее не было никаких шансов: шваркни мина рядом, она бы их поубивала и исковеркала бы ружье. Спасение было в одном — упасть в любой окопчик на дно и ждать там, пока немцы перенесут огонь в глубину, молясь, что по тебе не придется прямое попадание, а когда разрывы уйдут за спину, изготовиться и встретить танки и пехоту.
— Назад! — скомандовал Ардатов. — Назад, Чесноков! Быстро!
— Вот тебе и удача! — возмутился Чесноков, когда они устроились возле убитого второго номера. — Удача называется!
Чесноков то и дело выглядывал и докладывал ему:
— Танков четыре, пять, девять. Вроде больше и не будет. Фрицы жмутся к ним, с роту их, фрицев-то, может, чуть больше. Дистанция метров девятьсот — километр.
Ардатов, перетирая испачканные землей патроны к ПТР, выкладывал их на площадочку перед окопом. Несколько мин пришлось рядом, их осколки, попадая в ствол, шевелили ружье, и Ардатов следил с тревогой, как оно, словно живое, дергается, но спрятать его было некуда — в окоп все оно не вмещалось и поэтому приходилось надеяться, что в мушку они не попадут, толстому стволу от осколков ничего не сделается, а затворная коробка, спусковой механизм и прицел были в безопасности.
— У вас попить нет? — спросил Чесноков, нырнув головой ниже края окопа, когда новая серия мин рванула все вокруг, сыпля на них землю и ветки полыни. — Во рту пересохло.
— Нет. — У Ардатова тоже пересохло так, что язык, как напильник, задевал за небо и за щеки. — Посмотри у него.
— Есть! — обрадовался Чесноков, отцепляя флягу у убитого. — На донышке. — Он хорошенько поболтал флягу. — По глотку.
Когда разрывы ушли за спину, Ардатов, поставив ружье на сошки, разложил в ряд патроны и примерился к ружью. Через прицел все казалось четче и резче — маневрирующие, выстраивающиеся к атаке танки, степь перед ними и немцы за ними.
До танков было метров шестьсот, и он мог уже бить из ружья, но, замирая внутри и как-то успокоившись от этого, он медлил, поставив прицел «500».
«Куда дошли! Куда дошли! — с тоской и злостью подумал он, вглядываясь в немцев, — Ого надо же!.. Надо же, а?..»
Однажды, когда Ардатов скитался, петляя по лесам возле Вязьмы, уходя от большаков, возвращаясь, если дальше вперед идти было нельзя, — однажды рассвет застал его и его товарищей на окраине большого села, на кладбище, под развесистыми дубами. Никаких других деревьев здесь не росло — и село, и кладбище были древними, под холмиками замшелых могилок лежало не одно поколение сельчан, и дубы, видимо, затеняли все другие деревья, даже если их и сажали, не давали им расти. Поднявшись высоко к небу, дубы сомкнулись в нем кронами, отчего под ними всегда были вечный сумрак, сырость и тишина.
Вот на этом-то кладбище, чуть в стороне от сельских могилок, в стороне и от церковки, на фоне серых, серых до синего оттенка, который бывает у старого серебра, на фоне старых шестиконечных крестов, четко, ранжирно, как в строю на плацу при проверке начальством, стояли с полста белых, из свежей березы крестов о четырех концах; с табличками званий, имен и фамилий покойников-немцев. Их, наверное, свезли к этой деревне и построили в последний раз, чтобы и после смерти каждый немец не остался сам с собой, а занял отведенное ему по боевому расчету
