Как бы выглядел мир, если бы все мужчины были бежиградцами?
Признаю, признаю, признаю! Поздно.
Минуточку, старик! Подожди, пока не переводи!
Что значит «признаю, признаю»?
Признаю что?
Ошибку?
Заблуждение?
Я ошибся?
В чем?
В оценке?
Какой?
Хорватия оказалась не той, какой, по моим представлениям, она должна была стать после того, как я ее освобожу?
А как я представлял себе, какой будет Хорватия после того, как я ее освобожу?
Демократической страной, где в атмосфере любви и процветания будут жить свободные люди?!
После всего того, что мы узнали на сегодняшний день, ты и я, переводчик, ты ведь меня слушаешь, можно сделать вывод, что на войну я отправился ненормальным, а с войны вернулся здоровым. Твою мать!
— А сексуальная жизнь у вас как, нормальная?
Кто дал право ненормальной врачихе задавать мне, здоровому мужчине, такие ненормальные вопросы?
Ненормальных — большинство, они сильнее нас, они ставят диагноз. На суде я сказал:
— Я был в той группе, которая расстреливала, но я не стрелял.
Смекаешь, переводчик?
Ты в составе расстрельной команды, которая стреляет по мирным жителям, все стреляют в них, и только ты в воздух. Именно так оно и было. Было еще несколько человек из той команды, которые заявили, что стреляли в воздух. Суд показался мне насмешкой.
Судья, возможно, мог бы задать вопрос:
— Хорошо, если вы все стреляли в воздух, кто тогда убил сто мирных жителей?
Судья молчал, молчали и мы. Не хочу быть военным преступником. Я не настолько крупный военный преступник, чтобы это сделало меня героем.
— Я стрелял в воздух, я должен был стрелять, ствол моей винтовки должен был быть горячим. Если бы он остался холодным, убили бы меня.
Судья спросил:
— Кто бы вас убил?
Как было дело, как было дело?
Эту историю я повторил много раз, все считают, что именно это меня изменило. Некоторые заявляли и требовали внести это в протокол, что по дороге с того места, где мы их прикончили, они рыдали, рвали на себе волосы, их рвало. Я был в том автобусе, переводчик. Между нами говоря, переводчик, этой рвоты в протоколе было больше, чем в автобусе. Реально всю блевоту можно было бы собрать одним бумажным носовым платком, если бы, конечно, кто-то вообще обнаружил ее на полу того автобуса. Может быть, кто-то из нас просто харкнул на пол. Мы все курили. Не надо путать харкоту и рвоту. Истину обнаружить трудно. Кому охота сейчас тащить на анализ слизь с пола автобуса, который трясся по дороге в этих богом забытых местах в октябре девяносто первого?
Только в американских сериалах криминалисты работают, невзирая на срок давности, если ты меня правильно понимаешь, переводчик. Я хочу сказать, что драма это драма только на сцене, в кинофильме, на телевидении и в хорватских газетах, по прошествии лет эдак пятнадцати. Там, в лесу, все было просто. Те люди, человек сто, их привезли на грузовиках, они высадились, все гражданские, среди них были и женщины, темнота, холод, мы туда приехали на автобусе, куда едем, не знали, но поняли, что нас ждет, когда нам приказали построиться в шеренгу. Бах, бах, бах. И назад, в автобус.
Слушай, переводчик, мне только сейчас пришло в голову, что мою жизнь определяли автобусы. В аду я скорее всего буду кондуктором. Когда я был маленьким, я хотел быть кондуктором. В те времена кондуктор был отгорожен от пассажиров дверцей, они стояли, стиснутые адской давкой, а у кондуктора было свое сиденье и свое собственное пространство, он мог кататься бесплатно, орать «середина, пройдите вперед», требовать денег со стариков и старух, сейчас в нашем городе старики ездят бесплатно, он мог остановить автобус, если кто-то не заплатил за проезд, когда-то кондукторы были сильными мужчинами, никого не боялись. Кондукторов больше нет, ты, переводчик, скорее всего и не представляешь, о чем я говорю. Гражданских вылавливали по квартирам и днем и ночью. Внимание, переводчик, я уже вышел из автобуса, я уже опять в городке. Некоторые из сербов сразу свалили, но большинство осталось. После того как мы перебили тех людей, в лесу, распространились слухи, что остатки сербского говна скрываются по подвалам. Ту девчонку мы нашли при втором обыске. Старик, если бы я был писателем, эй, мать твою, переводчик, если бы я был писателем, я бы написал книгу про то, как мы трахали ту девчонку. Но если бы я написал книгу про то, как мы трахали девочку во время этой войны, меня обвинили бы в том, что я оплевываю Отечественную войну, которая была вовсе не траханьем девочек, а…
Если эта война не была траханьем девочек, почему тогда мы оттрахали ту девочку?
Если бы она и я стали героями фильма о нашей Отечественной войне, ее попытались бы изнасиловать четники, тут появился бы я, перебил всех четников, спас девчушку, положил бы свою взрослую руку на ее молодое плечо и передал бы ее на попечение своему сыну. В кинофильме о нашей освободительной борьбе девочек всегда трахает четник. На настоящей войне четников я не видел, а девчонку я трахал. Мы все ее трахали.
Все?
Да, все, кто оказался тогда в комнате. Привел ее тот, который вернулся из Америки, чтобы здесь сражаться за Хорватию. Все было как в кинофильме. Девчонка смотрела обезумевшими глазами, про то, какого они были цвета, ты меня не спрашивай, она была в джинсах, помню, мы стащили их с большим трудом. Тот, который доктор, держал ее за ноги, я стягивал с нее свитер, через голову. Она дрожала и кричала через шерсть. Потом парень по прозвищу Могильщик надел ей наручники. Я содрал лифчик, тоже через голову. Он был без застежки. Мы бросили ее на диван. Я не был первым. Могильщик прижимал к дивану ее плечи, рот ей заткнули тряпкой, доктор держал одну ее ногу, журналист другую. Потом уже ноги держать было не нужно. Черт побери, до сих пор не могу понять, как у меня встало на девочку, которая годилась мне в дочки и которую до меня оттрахало не меньше десятка мужиков. Вонь спермы стояла у меня в носу и в глазах. Я вставил, схватил ее за попу, прижал к себе, ноги ее безжизненно повисли, она не дергалась, и я тут же кончил. Вытащил, засунул член в брюки, а ей уже вставлял тот, который был в очереди за мной.
Если бы я был писателем, мне нужно было бы вспомнить миллион деталей. Как она щурилась от света лампочки под потолком комнаты, кричала «что вам от меня надо», звала маму, когда мы насаживали ее на свои члены, как потом сунули тряпку ей в рот… Я мог бы написать и про то, что удивлялся, как это у меня все-таки встало в этом свинарнике, и про то, как себя чувствует мужчина, когда трахает ребенка…
Она не была мертвой, когда в нее кончил последний, некоторые позже еще дрочили на ее животе, потом тот, доктор, завернул ее в одеяло, положил на плечо и вышел, как сказал бы поэт, в мрачную и холодную ночь. Мы напились, и мы без проблем могли смотреть друг другу в глаза, нам не было неловко, переводчик, только в кинофильмах и романах мужчины чувствуют себя виноватыми после того, как оттрахают дочку соседа. В жизни у нас только на таких и встает. Переводчик, воспользуйся этой историей, сделай из нее выводы. Отправляйся на следующую освободительную войну только при условии, если собираешься убивать там безоружное гражданское население и насиловать девочек. Если ты не готов убивать гражданских и насиловать детей, оставайся дома. Но, поверь мне, нужно сделать попытку познать самого себя. Все, кто меня окружают, считают, что я страдаю из-за того, что мне являются страшные сцены и меня мучает чувство вины. Переводчик, пойми, не самом деле я страдаю оттого, что больше не могу трахать молоденьких девчонок с тряпкой во рту и темной ночью расстреливать обычных людей. Чертовски приятное чувство, когда в руке у тебя винтовка, а напротив группа обосравшихся местных жителей, которые все еще надеются, что это просто кино. Вот чего мне не хватает. Я не хочу снова и снова смотреть этот фильм, я хочу в него вернуться. Убивать, насиловать, кончать в маленьких сербок, вытирать мокрый член, я хочу освобождать Хорватию, понимаешь, переводчик. Все на этом свете отдал бы, чтобы меня не было! Понимаешь, что я несу? Все на этом свете отдал бы… А что я могу отдать? У меня ничего нет. Врачиха мне сказала:
