class="p1">Я вынужден винить себя за удовольствие, что получал от ужинов у издателя Сондзоньо. Все знали о натянутых отношениях между ним и Рикорди. Однажды я проскользнул в столовую, где еще не было никого из гостей, и подсунул под салфетку Сондзоньо петарду Орсини, штуку довольно странной формы, приобретенную у кондитера. Меня уверяли, впрочем, что она была картонная. Рядом с этой безвредной взрывчаткой я положил карточку Рикорди. Шутка имела невероятный успех. Сидящие за столом смеялись над ней снова и снова, и во время трапезы ничего более уже не обсуждалось, даже о блюдах думали постольку поскольку, хотя никто и не сомневался, что они должны были быть вкусны, как все то, чему воздавали почести в этом роскошном доме.
В Италии мне выпало исключительное счастье заполучить в качестве исполнительницы «Сафо» Беллинчиони, Дузе лирической оперы. В 1911 году она приехала в парижскую Оперу, чтобы там продолжить свою славную карьеру.
В связи с постановкой «Таис» в Милане я говорил о Кавальери. Сондзоньо пригласил меня показать ей партию как раз перед моим отъездом. Я вспоминаю о вполне ожидаемом ее успехе в этой роли в оперном театре Милана. Ее красота, восхитительная пластичность, теплый и выразительный голос, ее страстные порывы захватили публику, которая превознесла певицу до облаков. Она пригласила меня на прощальный обед в «Отель де Милан». Усеянный цветами покров отделял салон от спальни, где два года тому назад скончался Верди. Комната осталась такой, как при жизни знаменитого композитора. Здесь все еще стоял рояль великого маэстро, на столе, за которым он работал, стояла чернильница с пером, лежала промокательная бумага, сохранившая следы нот, что он писал. На стене висела накрахмаленная рубашка, последнее его одеяние, и в ней сохранился еще контур тела. Одна деталь, объяснимая лишь жадным любопытством иностранцев, бросила меня в дрожь: кусочки ткани были отрезаны от нее и унесены в качестве реликвий.
Верди! Подлинная слава Италии со времени Виктора-Эммануила II и до наших дней! Тогда как Беллини — воплощение несчастной Италии, стонущей под ярмом. Верди, бессмертный автор стольких шедевров, взошел на сцену в 1835 году, вскоре после смерти Беллини, незабвенного автора «Сомнамбулы» и «Нормы», и непрерывно, с примечательной плодовитостью, создавал свои оперы, оставшиеся в репертуаре всех театров мира. А примерно за две недели до кончины Верди я нашел у себя в номере карточку этого великого человека с добрыми пожеланиями и словами восхищения.
Камиль Беллег в своем замечательном очерке о Верди посвятил великолепному мэтру строки столь же правдивые, сколь и прекрасные: «Он скончался 27 января 1901 года на восемьдесят восьмом году жизни. С ним музыка утратила изрядную долю своей силы, блеска, радости. А в европейском хоре с этого времени недоставало великого и столь необходимого голоса. Из латинской короны выпал пламенный цветок. Я не могу думать о Верди, не вспомнив известные слова Ницше, навеянные вагнеризмом и обернувшиеся против него: «Музыка должна быть средиземной». Не к любой музыке это относится. Но сегодня, когда ушел великий мастер, славный гость палаццо Дориа, откуда каждую зиму его взгляд устремлялся к лазурным берегам лигурийского моря, впору спрашивать себя, кто же явится, дабы спасти музыку, сохранить за ней ее права влияния в Средиземноморье?»
Чтобы добавить еще несколько слов к воспоминаниям о «Таис», упомяну два письма, чрезвычайно живо меня тронувшие.
«1 августа 1892.
…Я принес для вас в Институт куколку «Таис», но так как я уезжаю в деревню сразу же после заседания, на котором вас не было, я оставил ее у Бонвало, наказав ему тщательно о ней заботиться. Надеюсь, он ее не обесчестит и отдаст вам девственно чистой.
Я вернусь на днях, так как мы принимаем Фремье, он просил меня поблагодарить вас за то, что вы отдали ему свой голос.
Жером».
Эту полихромную статуэтку, творение моего знаменитого собрата, я пожелал иметь, дабы поставить на стол, когда писал «Таис». Мне всегда нравилось, чтобы перед глазами у меня был образ или символ работы, коей я занят.
Второе письмо я получил на следующий день после премьеры «Таис» в Опере.
«Дорогой маэстро,
Вы вывели мою бедную Таис в первый ряд оперных героинь. Я горжусь вами. Я восхищен. «Сядьте рядом с нами», ария к Эросу, финальный дуэт — все это великолепно и на редкость красиво.
Я счастлив и горд, что подбросил вам тему, которую вы раскрыли столь вдохновенными фразами. С радостью пожимаю вашу руку,
Анатоль Франс».
Дважды приглашали меня в «Ковент-Гарден». Сначала с «Королем Лахорским», а затем — с «Манон» в исполнении Сибиллы Сандерсон и ван Дейка. В следующий раз я прибыл туда для разучивания «Наваррки». Главными исполнителями были Эмма Кальве, Альварес и Плансон. Частные репетиции с Эммой Кальве были для меня огромной честью и радостью, которые повторились позднее, когда мы с ней работали над «Сафо» в Париже. На первом представлении «Наваррки» присутствовал принц Уэльский, впоследствии король Эдуард VII. Артистов вызывали столько раз и с таким энтузиазмом, что в конце концов стали звать и меня. Так как я не появился по причине отсутствия в театре, а значит, не был представлен принцу Уэльскому, пожелавшему меня поздравить, директор счел нужным извиниться за меня перед принцем и публикой. Он взошел на сцену и заявил: «Господин Массне курит на улице, он не желает сюда идти!» Это была правда, но не всякую же правду нужно говорить!
Я сел на корабль вместе с женой, моим дорогим издателем Эжелем и Адрианом Бернхаймом, главным комиссаром управления государственных театров. Этот последний, почтивший своим присутствием представление, с тех пор стал мне чудеснейшим другом.
Я узнал, что Ее Величество королева Виктория просила Эмму Кальве приехать в Виндзор и спеть ей «Наваррку», и мне сообщили, что она исполняла в салоне Ее Величества одну из самых живописных (то есть, самых простых) сцен. Баррикаду, служившую ей фоном, сложили из большого количества подушек и перин. Эта деталь показалась мне, дети мои, достаточно забавной, дабы рассказать вам о ней.
Говорил ли я уже о том, что в мае, перед премьерой «Наваррки» в Лондоне (20 июня 1894) Опера-Комик поставила у себя «Портрет Манон», чудесную одноактную оперу Жоржа Боне, которую великолепно исполнили Фюжер, Гриво и мадемуазель Лене? В ней было перепето множество фраз из «Манон». Сам сюжет предполагал это, поскольку речь в нем шла о де Грие в сорокалетием возрасте, вспоминающем Манон, умершую задолго до этого.
Между тем я возвратился в Байрейт. Там я собирался аплодировать постановке «Нюрнбергских мейстерзингеров». Вагнера не было здесь
