все живое либо пряталось с глаз долой либо скрывалось в пригородных лесах и рощах. Город, такой прогретый, синий, больше походил на пустыню, чем на живое обиталище людей, и только самые стойкие и те, кого держали в городе безвыходные дела, могли наблюдать эту странную картину: жара, город синь, город мертв, но как, оказывается, он прекрасен сам по себе, без людей, без суеты и спешки, синий под синим небом, почти игрушечный, почти декорация в сказочном спектакле. Томка глазам своим не верила: что с ней, откуда это блаженство при виде огромного нагромождения домов и домиков, откуда состояние расплавленности, единения с этими обычно серыми, чужими, холодными камнями, из которых уродливо складываются человеческие жилища, — что с ней? Она будто совсем по-новому видела — такой тихий, такой синий, такой родной город, — откуда это ощущение? На улицах почти ни единого человека, все попрятались, но как, оказывается, это нужно городу, чтобы в нем проснулась собственная сумеречная душа, которая бы тоже порадовалась солнцу, теплу, зною. Томка, выросшая среди лесов, лугов и вольной воли, впервые в жизни почувствовала симпатию к раскаленному синему городу, она будто поняла, что он тоже природа, только загнанная человеком на задворки существования, — и только одного Томка не могла понять, что в этом синем, как ей казалось, городе проснулась совсем не душа камней, зданий и домов, а проснулась ее собственная душа, отошла, оттаяла, обрела наконец покой и равновесие…
В этот вечер она странно смотрела на Михаила. После обеда его разморило, он прилег на диван и заснул, и вот теперь проснулся, помятый, будто хмельной, и долго смотрел в угол, в одну точку, где раньше, при жизни матери, была всегда паутина, в которой обитал домашний, довольно симпатичный и безвредный паук, почти третий член их небольшой с матерью семьи, и где теперь, конечно, не было ни паутины, ни паука — Томка раз и навсегда поставила на этом точку. Губы у Михаила были чуть оттопыренные, будто обиженные, в глазах — прежняя синева, которая со сна была всегда разжиженно-голубой, нос был крупный, немного смешной, и лысоват, конечно, был Михаил, но во всем его виде сквозило нечто неуловимо доброе, хорошее, человеческое. Томка смотрела на него во все глаза, странно-удивленным взглядом, будто в первый раз открывая для себя это лицо, а он, неожиданно перехватив ее взгляд, недовольно пробурчал:
— Ты чего это, Томка? Или на мне ананасы растут?
— Ананасы растут, — сказала она странным голосом, и Михаил, повнимательней вглядевшись в нее, протянул:
— Чего-о?..
— Ананасы на тебе растут, вот чего! — подтвердила Томка и рассмеялась счастливым, хорошим таким смехом; вот дура-то, покачал головой Михаил.
— Который хоть час? — с хрипотцой в голосе спросил он, лишь бы что-то спросить.
— Час, чтобы вот таких, как ты… — Томка подошла к Михаилу, села у него в ногах и, снизу вверх заглядывая в его разжиженно-голубые глаза, насмешливо закончила: — …убивать. — Сказала и рассмеялась незнакомым Михаилу, непривычным смехом: будто там у ней, внутри, что-то тихонечко дрожит-переливается.
— Ну, ты совсем, я смотрю… — сказал Михаил и тоже вдруг не узнал своего голоса: он как-то сломался, потеплел, размяк. Михаил осторожно, как мог, положил ей на голову ладонь: — Чего это с тобой, а, Томка?
— Ничего-о… — протянула она, а сама под его ладонью стала делать движения головой, будто Михаил гладил ее, ласкал.
— Э-э, девка… — пораженно протянул Михаил, — проняло тебя, а? Ты гляди-ка, проняло-о…
— Ну и проняло… Ну и что… А ты уж… — жалобно, незащищенно зашептала Томка, положив ему голову на колени.
В этой квартире, после смерти матери, они прожили вместе больше трех месяцев, Михаил работал шофером, Томка — диспетчером на его автобазе. Томка и думать забыла о своей прежней жизни, Михаил не трогал ее, не обижал, и хотя в глазах многих, знавших их, они были как бы мужем и женой, во всяком случае, жили-то они вместе, на самом деле их отношения были как у сестры с братом. Томка и сама поначалу долго не верила, что такое возможно, иной раз казалось, Михаил не выдержит, сорвется, а он — ну никогда ничего, просто поразительно.
Он был когда-то женат, жена бросила его, убежала с другим, он толком и не знал — куда, кажется, на Север, и с тех пор относился к женщинам как бы снисходительно, несколько насмешливо. То ли у него период такой был, то ли сам в себе выработал безразличие — не обращал на женщин внимания, живут себе и живут, и Томка пусть живет, а ему дела нет, жилплощади не жалко, стирать она стирает, обеды готовит, за квартирой присматривает, жить ему не мешает, захочет он — пьет, не захочет — опохмеляется, это его дело и никого оно не касается… И тут вдруг на тебе — Томку саму проняло, что-то, видно, у нее сдвинулось в душе, голова под рукой горячая, так и льнет к нему, и Михаил гладил ее волосы, сам чувствуя, как его начинает забирать ласка и нежность к ней; он не то чтобы ждал, он надеялся, что она сама как-нибудь откроется ему душой, лучшего нет на свете, когда в женщине сам собой затеплится огонек чувства, а без этого и не надо ничего Михаилу, без любви это — одно наказание и мука…
— Любимый мой, — шептала Томка, подняв к нему заплаканные серьезные, счастливые глаза, — одинокий мой, — плакала и улыбалась она, — хороший мой, счастье мое…
— Ну-ну, — говорил ей тихо Михаил, — так уж и одинокий, скажешь тоже, одинокий, эх, Томка ты, Томка… — И смотрел на нее тоже ласково, не насмешливо, не грустно, не одиноко.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В первую свою брачную ночь Ипатьев проснулся под утро от какого-то тревожного предчувствия. Скорее это даже не предчувствие было, просто беспокойство, смута на душе. С вечера, когда Томка сказала ему: «Сегодня нельзя», — он сильно обиделся, а потом успокоился довольно быстро, потому что был хмельной, уставший и заснул на удивление умиротворенный крепким и ясным сном. Спал без снов, и только под утро душа забеспокоилась, заныла, и Ипатьев, растревоженный, проснулся.
Томки рядом не было.
Ипатьев поднялся с постели и вышел во двор. День уже наливался силой, хотя был еще совсем ранний час, солнце только-только малиновым краешком показалось среди легких серых облачков. Гена поежился — прохладно. Отворил калитку, вышел в огород — в ботвинках картошки, как в лодочках, поблескивала зеленцой роса, и над всем огородом струилось легкое испарение, будто огород был живой, и отдохновенно, глубоко дышал этим чистым умытым утром. Гена стоял и смотрел на эту красоту, на то, как клубился
