Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
приезда от сестры прошло не более недели, но я уже утратил всякую способность бороться с тяжестью моего положения, и сознание у меня, как я сам чувствовал, по временам стало мутиться. Днем я еще пытался работать дома, но вечера мне делались невыносимы. Не смея зайти куда-нибудь к знакомым или даже в театр, я каждый вечер отправлялся на прогулку и несколько часов бесцельно бродил по дальним, глухим улицам Москвы. Погода стояла мрачная, холодная, и по ночам слегка морозило; в одну из таких ночей я пошел на пустынный берег Москвы-реки, и мне пришла в голову мысль о возможности получить смертельную простуду. С этой целью, никем в темноте не видимый, я вошел в воду почти по пояс и оставался так долго, как только мог выдержать ломоту в теле от холода. Я вышел из воды с твердой уверенностью, что мне не миновать смерти от воспаления или другой какой-либо простудной болезни, а дома рассказал, что принимал участие в ночной рыбной ловле и случайно упал в воду. Здоровье мое оказалось, однако, настолько крепким, что ледяная ванна прошла для меня без всяких последствий»[124].
Имела ли попытка место на самом деле или она была выдумана? Дать точный ответ на этот вопрос невозможно. Никто из родных и знакомых Петра Ильича не упоминал о чем-то подобном, и сам Петр Ильич никому об этом не писал. Или писал, но письма не сохранились или впоследствии были уничтожены? (Известно, что после смерти Петра Ильича Модест и Анатолий Чайковские подвергли его эпистолярное наследие довольно строгой цензуре.) Во всяком случае у нас есть письменное свидетельство того, что мысли о смерти у Петра Ильича после женитьбы появлялись, но он их отвергал.
«Я впал в глубокое отчаяние, тем более ужасное, что никого не было, кто бы мог поддержать и обнадежить меня. Я стал страстно, жадно желать смерти. Смерть казалась мне единственным исходом, – но о насильственной смерти нечего и думать. Нужно Вам сказать, что я глубоко привязан к некоторым из моих родных, т. е. к сестре, к двум младшим братьям и к отцу. Я знаю, что, решившись на самоубийство и приведши эту мысль в исполнение, я должен поразить смертельным ударом этих родных. Есть много и других людей, есть несколько дорогих друзей, любовь и дружба которых неразрывно привязывает меня к жизни. Кроме того, я имею слабость (если это можно назвать слабостью) любить жизнь, любить свое дело, любить свои будущие успехи. Наконец, я еще не сказал всего того, что могу и хочу сказать, прежде чем наступит пора переселиться в вечность. Итак, смерть сама еще не берет меня, сам идти за нею я не хочу и не могу, – что ж остается?»[125]
Оставалось одно – бежать.
26 июля (7 августа) Чайковский выезжает со слугой (и еще одним близким своим другом) Алексеем Софроновым[126] в Ессентуки для того, чтобы «уединиться, успокоиться и одуматься, лечиться и, наконец, работать». Деньги на поездку дала Надежда Филаретовна, таким образом, долг Чайковского вырос на тысячу рублей и составил четыре тысячи (впрочем, на возврате «одолженных» денег баронесса никогда не настаивала). Антонина Ивановна осталась в Москве для обустройства семейного гнездышка. По дороге заехали в Каменку, к Давыдовым, где Петр Ильич провел весь свой «отпуск», сославшись на то, что в Ессентуках очень скучно и там у него может начаться хандра. С большой долей уверенности можно предположить, что Ессентуки были использованы в качестве благовидного предлога для отъезда из Москвы без супруги.
«Чем больше я здесь живу, тем меньше мне хочется уезжать, – писал Петр Ильич Анатолию, – и хотя без тебя и Модеста мне бывает очень грустно, но и в самой этой грусти, которую я хожу рассеять одинокими прогулками, есть что-то приятное, и вот почему. Только в разлуке, думая о любимом человеке, сознаешь всю силу своей любви к нему. Толя! Я ужасно люблю тебя.
Но ах! как я мало люблю Антонину Ивановну Чайковскую! Какое глубокое равнодушие внушает мне эта дама! Как мало меня тешит перспектива свидания с ней! Однако ж и ужаса она не возбуждает во мне. Просто лишь одну тоску».
Вернувшись в Москву 11 (23) сентября, накануне начала занятий в консерватории, Чайковский продолжил играть роль супруга и даже явился с женой на вечер, устроенный Петром Юргенсоном для московского музыкального бомонда. Мнения о Антонине Ивановне высказывались разные. Так, например, добрейший Кашкин пишет о том, что она «в общем произвела приятное впечатление как своею внешностью, так и скромной манерой держать себя» (простим ему оговорку «в общем»). А Николай Рубинштейн, привыкший выражаться прямо, сказал, что Антонина Ивановна «хорошенькая и мило себя держит, а между тем не особенно нравится: точно она не настоящая, а какой-то консерв». Нет ничего удивительного в том, что бедная женщина держалась скованно – как-никак первый выход в свет в новом качестве, да и отношения с мужем сложились странные…
24 сентября (6 октября) Чайковский бежал (да, именно бежал) из Москвы в Петербург. Предлогом для отъезда послужила телеграмма, посланная по его просьбе Анатолием. С семейной жизнью, а заодно и с преподаванием в консерватории было покончено. По словам Модеста Ильича, наш герой «покинул Москву в состоянии, близком к безумию». С вокзала он приехал в гостиницу «Дагмара» на Большой Садовой, где после сильнейшего нервного припадка впал в бессознательное состояние, длившееся около двух суток. Когда Петр Ильич пришел в себя, врачи настоятельно порекомендовали ему полную перемену жизненной обстановки. «Полный разрыв был единственным средством не только для дальнейшего благополучия обоих, но и для спасения жизни Петра Ильича», заключает Модест Ильич. Возможно, что никакого нервного кризиса на самом деле не было, так же как и упомянутых врачебных рекомендаций. Просто таким образом было удобно объяснить фраппирующее (не побоимся этого слова) поведение Чайковского.
Сама Антонина Ивановна описывала расставание с мужем следующим образом: «Сказал мне, что ему нужно уехать по делам на 3 дня. Я его провожала на почтовый поезд; его глаза блуждали, он был нервен, но я была так далека в мыслях от какой-нибудь беды, которая уже висела у меня над головой. Перед первым звонком у него сделалась спазма в горле, и он пошел один, неровным, сбивающимся шагом в вокзал, выпить воды. Затем мы вошли в вагон; он жалобно смотрел на меня, не спуская глаз… Более он ко мне не приезжал».
В письме Петра Ильича к Анатолию от 12/ 24 сентября 1877 года содержатся следующие фразы: «Я знаю, что нужно еще немножко потерпеть,
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
