не говори.
Лексий с благодарностью улыбнулся ему, и больше от него ничего не требовали. Бран хорошо научил своих подопечных не лезть в чужие жизни и души…
В ритм учёбы Тарни вошёл довольно быстро. Лексий понял, что у этого парня не будет больших проблем, когда на вопрос Брана, как у него вообще дела с памятью, Танирэ походя упомянул, что почти наизусть знает Либрию. Ну, может, не дословно, с оговорками и неточностями, но около дела.
К этому дню Лексий уже успел познакомиться с Либрией, местным священным писанием. Книга, конечно, была недостаточно толстой, чтобы ею убивать, но «Знамение власти», в общем, молча завидовало в сторонке. Бран, производящий впечатление человека, который в этой жизни повидал всякое, и тот с очевидным замешательством уточнил:
– Всю?
– Ну да, – просто кивнул Тарни. – Кроме Книги Ухода. Когда мы до неё дошли, нам сказали, что она слишком печальная, а нам ещё рано знать, каким грустным местом может быть этот мир.
– Ты что, готовился в служители? – поинтересовался Бран.
– Нас учили по ней читать и писать, – пояснил Тарни и с каким-то внезапным смущением добавил:
– В переводе на отти, конечно. Кордос нам не преподавали…
Ну, Лексия это почему-то не удивляло. Он был почти уверен, что в сельских школах на Земле тоже не преподавали, скажем, латынь.
Либрия, конечно, сама по себе заслуживала отдельного разговора.
Религия во всех здешних развитых странах была одна и та же, хоть и немного в разных вариантах. Все версии так или иначе сходились на том, что у истоков данного конкретного мира стояли демиурги, создавшие небо, землю, время, природу и всё остальное, включая людей, чистой силой своего желания. Творцов было двое – вечно юная девушка по имени Айду и её младший брат Наллен, навсегда подросток. Эта парочка изрядно напоминала античных богов: при всей своей всесильности и бессмертности они уж больно смахивали на людей, причём именно на людей молодых – беспечных, эгоистичных и недальновидных. Особой мудростью или там безупречной нравственностью ни Айду, ни тем более её братишка не страдали – да что уж там говорить, если, они и всю эту историю с созданием мира, судя по всему, затеяли просто от скуки! Всё сущее, что любой смертный сейчас мог видеть вокруг себя, и многое неподвластное его взору, было в своё время построено двумя детьми для игр и развлечений. Вот вам и вся космогония.
Если верить Либрии, то божественная парочка в основном приятно проводила время, устраивая над людьми шутки, крутя романы со смертными и резвясь по полям и лесам. Наллен, например, страстно любил охоту – по легенде, у него даже был ловчий сокол с огненными перьями. А Айду в качестве питомца сопровождал лунный лис – тот самый, из шаумдорфовской метафоры… Разные судьбы человечества, вселенское равновесие и прочие грандиозные вещи ребят, похоже, интересовали очень мало.
А потом, по прошествии нескольких столетий, или, может, даже пары тысяч лет, юным божкам надоело, и они ушли. Просто взяли и ушли куда-то, неизвестно куда, возможно, намереваясь создать взамен наскучившей игрушки пару новых. Чувства вроде ответственности или вины, похоже, были им совершенно чужды – Либрия говорила, что, уходя с лёгким сердцем, боги ни разу не оглянулись на мир, брошенный ими на милость судеб. Айду позаботилась разве что о том, чтобы оставить после себя Надзирателей – незримых существ, наблюдающих за тем, чтобы мироздание работало как надо. Законы физики соблюдались, день в срок сменялся ночью, ну, и так далее… Если богам люди были интересны хотя бы для забавы, Надзирателям было плевать. Они не помогали и не мешали; они не чувствовали. Просто следили за тем, исправно ли крутятся шестерёнки.
В итоге от божеств, по сути, остались только память, имена, которыми здесь клялись и ругались, да одно из созвездий на ночном небе. Поверье гласило, что Наллен, уходя, из озорства пришпилил свою Огнептицу к небосводу, где она стала горсткой звёзд. Дети порой бывают такими жестокими.
В том виде, в каком местная религия дошла до сего дня, она, пожалуй, была одним из самых комфортных вероучений, которые Лексий вообще знал. Безалаберные молодые божества едва ли могли служить примерами благоразумия и воздержанности, к тому же Либрия не говорила ничего внятного о загробном мире и даже не знала с уверенностью, есть ли после смерти хоть что-нибудь, так что в Сильване сейчас проповедовались философия carpe diem и умеренный гедонизм. А что, в самом деле, если уж всё равно не знаешь, что там впереди, разве не логично, что нужно постараться хорошо провести время на этом свете – а вдруг другого и не будет? Служители не требовали от своей паствы ни постов, ни аскезы, ни слишком усердного посещения церквей – хотя многие, кстати, всё равно регулярно бывали в храмах, а богослужения по случаю пяти внекалендарных праздников собирали изрядные толпы. Особенно два главных – на Айдун, здешний новый год, и печальный весенний День Ухода…
В этом мире получалось так, что богам не столько поклонялись, сколько просто их помнили. Молиться им было бесполезно – всё равно не услышат, ушли же, а Надзирателям, по всеобщему верованию, плевать, – но в целом народ вроде как всё устраивало. Разными вопросами нравственности и морали занимались мирские законы, писаные и неписаные, а религия, по сути, учила одному: постарайся радоваться каждому дню, потому что каждое мгновение – неповторимый дар, а слишком далеко можешь и не загадывать, всё равно ведь не угадаешь. У соседей дела обстояли немного иначе: Лексий, например, слышал что-то о том, что в Оттии Надзирателей почитают чуть ли не больше, чем тех, кто их назначил. Что ж, на самом деле, он готов был согласиться, что такие боги большого уважения и не заслуживают… Разные толкования Либрии считались личным делом каждого государства – когда Лексий изучал мировую историю, он даже удивился отсутствию мало-мальски серьёзных религиозных войн. Ну и ладно, как будто для них не хватает других поводов, вон, Оттия снова в тысячный раз по кругу заводит разговор о том, что Сильвана нравилась ей куда больше, пока была её частью…
«Знамения власти» Тарни ожидаемо не испугался – наоборот, поэзия Шаумдорфа живо его заинтересовала, и они с Браном часто обсуждали литературу. Как-то раз, молчаливо прислушиваясь к их слишком умному для него разговору, Лексий не выдержал и задал вопрос, который давно не давал ему покоя:
– Бран, какой смысл в том, что мы учим эту поэму? Нет, серьёзно, от неё в самом деле так много
