такой уж высокой платой за чуть улучшившееся настроение.
Кружка раскололась на две части, так что её ещё вполне можно было склеить. Историк составил их в изначальном порядке и, удерживая одной рукой, провёл пальцем по стыку. Тот оказался почти не ощутим.
“Почти не ощутим, – мысленно повторил историк. – Почти не ощутим… Если в момент исчезновения прошлого происходит короткое смыкание с той частью времени, которая находится по другую сторону от настоящего, то новость о космической станции вполне объяснима. Сириус-1 действительно до сих пор цел и функционирует. Просто в неопределённом будущем она может погибнуть при столкновении с обломками астероида. Если мне случайно удалось попасть снимком именно в момент смыкания… Что ж, вполне вероятно. Это также объясняет диффузию, которую обнаружил Лебронн, и его слова про разнородное антивещество.
Что, если Крипалани обнаружил именно это? Вот так ирония – правильно работающее изобретение доказало собственную бесполезность, потому что абсолютного доступа к прошлому не давало. Светлый ум изобретателя мог и догадаться: “Хронос” годится только на то, чтобы выудить несколько кадров из недавнего прошлого, и ни на что более. Но что ещё важнее, так это истинная природа времени, которое сжалось до бесконечно короткого “сейчас”. На фоне этого открытия всё остальное меркнет и обращается в ничто… Проект бы неизбежно закрыли, выплыви такая правда на свет. Да, за такое могли убить. Могли и убили”.
Рун потрясённо разглядывал половинки кружки, словно держа в руках собственный мир, вдруг лопнувший по швам. Он пытался представить себя во вселенной, где времени не существовало, и не мог.
“Но так ведь просто не может быть! Правда?.. Это ведь только мои выдумки, не обязательно же им быть правдой. Или…”
– Под нашим поездом нет рельс, – сказал Рун в пустоту, и его слова тут же перестали существовать где-то там, за границей настоящего момента. – Нет рельс…
“Если такая информация выплывет в свет, что же будет? – ужаснулся Этингер, плавно оседая на пол. – Ведь получается, что Вселенная не хранит информацию о прошлых своих состояниях, а лишь непрерывно течёт и меняет форму. Шлейф отработанных секунд волочётся следом, но быстро истончается, рвётся – и вот они, белые пятна на снимках. Это значит, что история… нет, даже сама наша память – это голая фикция, дефект восприятия, основанного на запоминании. Мы храним прошлое у себя в головах, хотя сама вселенная этого не делает. Она просто изменяется по каким-то своим законам, а мы катимся, катимся в единственном бесконечном мгновении, наивно считая, что имеем “вчера” и “завтра”…”
Этингер представлял, как именно люди начнут действовать, узнав обо всём этом. Баланс, с таким трудом достигнутый сотнями поколений, наверняка нарушится, хотя сама по себе новость ни на что не влияет – так было всегда, и так есть, и так будет, но разве люди смогут просто переварить эту информацию и остаться прежними? Нет, исключено. Историк словно наяву видел, как появляются конфессии и учения, призывающие не задумываться о прошлом, а то и вовсе отказаться от него; как встаёт вопрос о полном упразднении истории как науки; как проект “Хронос” начинает ветвиться, и изобретается новое оружие, способное выталкивать объект из настоящего мгновения, что означает быстрое и бесследное уничтожение этого объекта. Лженаука, которой Рун посвятил жизнь, буквально кричала своей статистикой: человечество рано или поздно попытается оседлать единственное мгновение, в котором способно существовать, и из-за этого-то и отстанет от него на долю секунды, таким образом оставшись в исчезающем дымном шлейфе.
Рун смотрел на трясущиеся руки и чуть не умолял их перестать; казалось, эта дрожь вот-вот войдёт в резонанс с движением вселенной, и незадачливый историк выпадет из “сейчас”, растворится в текучем пространстве, провалится сквозь дырку в кармане реальности… Он очень хотел забыть о том, к чему привела его логика, но уже не мог – безупречная память, злобная садистка, всё схватила, всё записала. Он хотел вернуться в прошлое и никогда не приближаться к “Миллениуму”, но тут же вспомнил – нет ведь никакого прошлого!
В ночной тишине внутренний слух Этингера терзали барабаны, отбивающие ежесекундный четырёхтактный ритм. Лязгала, разрывая перепонки, стрелка старых часов на стене допросной. Каждое мгновение ножовкой проходило по натянутым нервам, заставляя их вибрировать, а руки тряслись всё сильнее. Рун говорил себе, что нельзя так бояться, нельзя, так ведь можно сойти с ума, но…
…Таймер на нижней грани пятиметрового металлического куба остановился на нуле, а затем стал отсчитывать время в минус. Крупицы песка внутри песочных часов застряли в воздухе и одна за другой исчезли. Сердце сократилось – и не разжалось.
Уютная кухня спрессовалась в нестерпимо тесный клочок пространства, в котором совсем не осталось воздуха. Рун жадно дышал, но словно прокачивал через лёгкие мёртвую атмосферу истёкших секунд; перед глазами плыли пятна – зелёные, синие, пурпурные – и закручивались в калейдоскоп на запредельной скорости, нисколько при этом не смешиваясь. К горлу подкатила тошнота, и через мгновение Этингера согнуло пополам рвотной судорогой – недавний ужин оказался на полу.
Только после этого разум историка немного прояснился. Постояв немного на четвереньках над кисло пахнущей лужей, Рун сел, откинулся на спину, воздел взгляд к потолку…
И в следующий же миг весь свет погас.
19
Этингер быстро пожалел, что закрыл окна. Электроэнергия отключилась, запасной генератор по какой-то причине тоже не завёлся. Мало что соображая и тыкаясь в невидимые предметы, как слепой котёнок, историк ощупью искал выход.
Поначалу он даже не понял, что произошло. То ли сон вытолкнул его в явь, то ли сама явь вдруг оборвалась. Но багровый туман паники постепенно истаивал, мысли прояснялись, Рун вспомнил, где находится и тут же сообразил – где-то что-то сломалось.
Его всё ещё трясло от слабости. Опорожнённый желудок сжался в комок и отзывался болью при каждом вдохе. Страх отступил, но пришла апатия, такая, что даже думать не хотелось. Может быть именно поэтому Этингер не сразу вспомнил, что у него на руке есть коммуникатор, в котором хоть и не было фонарика, но зато имелась подсветка.
В тусклом свете комма Рун наконец нашёл дверь и оказался в спальне. Подошёл к кровати – Амина безмятежно спала. Двинулся к входной двери.
Рун мог вызвать наладчиков и никуда не ходить, но у него даже мысли такой не возникло. Темнота вкупе с ватной тишиной создали в его воспалённом мозгу стойкую иллюзию безвременья, в которую историк тотчас канул с головой.
Он будто оказался на корабле, затерявшемся в далёком космосе. За бортом не было уже ни звёзд, ни
