– Я знаю, что меня еще немного любят, Салли Мо.
– Наоборот, очень-очень любят, – отвечала я.
– Но дело не в этом, – возражал он. – Во мне больше не нуждаются, вот что меня ранит.
Потому-то в конце жизни он и сидел в старом кресле, раскладывал пасьянс, попивал йеневер и почем зря крыл всех подряд. Когда он умер, его тело еще работало, и голова тоже. Но навидался он, по его словам, достаточно. Особенно извещений о смерти друзей.
– Наша жизнь так коротка, – уверял он. – Ее хватает только на то, чтобы услышать начало анекдота. А до его конца уже не дотянуть. Вот почему люди так мало смеются.
Мы-то с ним смеялись, в отличие от всех людей, и дедушка Давид наливал себе еще рюмочку. Очень было душевно. Он загадывал мне загадки – их он знал сотни. Рассказывал анекдоты на огромной скорости, чтобы я успела услышать конец до того, как мы окочуримся прямо в креслах. Советовал мне, что читать.
– Об этой я слышал много хорошего, – говорил он, – так что, если ты ее прочитаешь, мне уже не надо будет. Расскажешь, о чем она.
Я была рада хоть чем-то ему помочь, но позже поняла, что дедушка-то все эти книги давным-давно прочел. Он просто хотел, чтобы я тоже их прочла. Опять он отдавал, вместо того чтобы брать.
Мы сидели у окна, глядели в его заросший сад, и я думала: на то, чтобы повзрослеть, уходит восемнадцать лет. Так, может, столько же времени требуется на то, чтобы умереть? Поначалу ты этого не замечаешь, как дети не замечают своего детства. Но когда это до них доходит, они теряют терпение, и больше всего на свете им хочется повзрослеть. Может, в какой-то момент ты вдруг замечаешь, что многое тебе уже неинтересно и не по силам, что тебе все надоело и больше всего на свете тебе хочется умереть. И на это тоже уходит восемнадцать лет. И для тебя это тоже слишком долго. По-моему, дедушка Давид потерял терпение. Он вполне мог бы пожить еще. Я не сержусь на него за то, что он выбрал эвтаназию. Но лучше мне было при ней не присутствовать.
Скорей бы настало завтра. Салли Мо в президенты!
Первый в мире телефон
15 июля, среда, 8:17
Сегодня ночью я подумала: не мешало бы заснуть. Но для этого нужна музыка. По крайней мере, мне. И это должна быть самая красивая музыка за всю историю человечества. В голове у меня звучало все, что я когда-либо слышала, и вдруг я поняла: музыка, о которой я мечтаю, пока не написана. Ее пока не существует. А может, ее никогда и не напишут, ту музыку, которую я больше всего хочу услышать. И тогда лучше не слушать ничего, потому что на меньшее соглашаться не хочется. И тогда воцаряется тишина. Это и есть одиночество.
Я снова принялась размышлять о волнах. Возможно, мы вечны. А то, что мы называем своей жизнью, – всего лишь кусочек этой вечности. И то, что было до и будет после, само по себе очень даже неплохо. Возможно, оттуда и приходит музыка. Возможно, смысл этого кусочка вечности, который мы называем жизнью, в том и состоит, чтобы прожить его без Бога. То, что какое-то время человек должен оставаться один, со своей болью, с разлукой, с утратой, – это ритуал, инициация, которую он должен пройти. Потому что без всего этого ты еще не совсем человек. В таком случае совершенно неправильно подолгу сидеть молиться и взывать к Богу, прося о помощи, потому что не это от нас требуется.
Я рада, что ночь закончилась. Хотя все, кроме меня, еще спят. Разве что Бейтел может сейчас вдруг выйти из лесу. Я слышу первый «вж-ж-ж-ж-ж» – как будто из моего мобильника улетел имейл. Но нет, это кто-то расстегнул молнию на входе в палатку: занавес открывается, кукольное представление начинается.
12:33
Журналист Фил сидел на упавшем дереве поодаль и пристально смотрел на наши палатки. Лицо у него было в синяках и в запекшейся крови, а улыбался он во весь рот. После отлично проведенной ночи, это точно.
Я его, соответственно, спросила:
– Ну как, хорошо провел ночь?
– Моя жена пришла в ужас, когда меня увидела. Решила, что я угодил в сенокосилку.
– А я думала, что ты спал у мамы Дилана.
– С какой стати?
– Мне показалось, что ты ей нравишься.
– Конечно, ведь я очень мил и нравлюсь многим женщинам. Но с какой стати залезать к ним в палатки?
Я не поняла, какой получился ответ: то ли очень хороший, то ли дико нахальный.
– Но к ней в палатку ты вчера точно залезал.
– Мне требовалась медицинская помощь.
– Ах вот как это теперь называется!
– Да ну тебя, Салли Мо! Тебя ведь так зовут?
Я кивнула.
– Эта женщина очень милая, она отлично обработала мои раны. Я видел, что понравился ей, но я к ней и пальцем не притронулся. И пальцем, поняла? У меня дома чудеснейшая жена. Самая красивая девушка на острове, клянусь. Я же не идиот!
– Прости, – извинилась я. Пожалуй, первый раз в жизни совершенно искренне. Было ужас как стыдно.
– Окей, – кивнул Фил. – В следующий раз приведу ее сюда с собой, и ты сама увидишь. Договорились?
– Договорились, – сказала я.
А потом он стал играть в популизм. Ему это явно нравилось.
– Салли Мо, – спросил он, – что ты любишь? Стоп, не говори! Хочу сам догадаться.
Он оглядел меня с головы до пят. Я не могла понять, приятно мне это или нет, потому что не могла понять, нравится он мне или нет.
– По-моему, ты из породы интеллектуалов.
Это часто бывает, что человека с моей внешностью относят к породе интеллектуалов. Причем обычно так оно и есть. При такой внешности и правда лучше иметь развитый интеллект. Стать глупой шикарной блондинкой – не вариант.
– Кто твой любимый писатель, Салли Мо?
Этот вопрос мне понравился больше, чем предыдущий. Потому что начинался со слова «кто», а не «что».
– Уильям Шекспир, – ответила я.
– Я тоже поэт, – сказал Фил. – Хочешь, продекламирую тебе мой верлибр? Я создал его несколько дней назад. Вот послушай, называется «Закат».
«Продекламирую», «создал» – ничего хорошего эти слова не предвещали.
Но стихотворение было такое:
Что за офигительная хренотень вон тамнад морем висит, блин, скажи?Мне это стихотворение вполне понравилось. По крайней мере, что-то новенькое.
– Мне кажется, ты тоже писатель, – произнес Фил, – признавайся!
– Почему ты так решил?
– Я вижу, что ты натура, как бы выразиться, весьма многогранная.
Ч-ч-черт!
– Угадал, – сказала я, – я пишу по семьдесят два стихотворения в сутки.
