Сволочь. Все они сволочи, ненавижу. Жрут с его руки, все прикормленные, слова поперёк сказать боятся и чуть ли не на коленях перед Колей ползают. А может, и ползают — жестокой фантазии моего бывшего мужа хватит и на это.
Мэр откашливается, а на лице явно алкогольный румянец. На лбу испарина, которую он промакивает большим шёлковым платком. За его спиной какая-то холёная баба что-то рассказывает на ухо Романову, то и дело задевая его плечо пышным бюстом.
— Эта школа, — взмах рукой назад, — давно требовала ремонта. Но теперь, благодаря щедрой помощи Николая Аркадьевича и его неоценимому вкладу в дело образования будущих достойных членов общества, наши дети будут учиться в отремонтированных классах! Новая аппаратура, цифровые доски, мощная онлайн-платформа и ежемесячные экскурсионные поездки на новом автобусе — лишь малая часть того, за что мы все от души благодарим Николая Аркадьевича!
Все бурно хлопают, заходясь в экстазе, а я ловлю паническую атаку. Люди радуются, они ещё не знают: с них и их детей сдерут три шкуры, пока Романов не отмоет всё до последней копейки. Но пока радуются, да.
Коля хищно улыбается, проходит к микрофону, и минут пять разливается соловьём. Дети наше будущее, надо их беречь и все силы бросить на их счастье и образование.
Каждое слово, словно гвоздь в крышку моего самоконтроля.
— Я патриот родного края, — продолжает. Камера увеличивает зум, и в экране лицо Романова крупным планом. Холёное и красивое, сытое и довольное. — Сейчас у меня нет детей, но со временем, уверяю вас, когда они у меня появятся, непременно приведу их в эту школу. Надо любить свой край и всё делать для его благосостояния.
Я сжимаю кулаки, готовая то ли плюнуть в его наглую рожу на экране, то ли разбить к чёрту о стену телефон. Урод.
Всё это выше моих сил. Вхожу в маленькую кухоньку, нахожу в холодильнике бутылку красного полусухого и до полуночи пью, пока слёзы не высыхают на лице окончательно, а истерика прекращает сжимать горло спазмом.
А на следующий день за мной никто не приезжает.
Сон покидает меня мгновенно.
Вот только что я плавала в спокойной и безопасной темноте, а в следующий момент меня подбрасывает вверх. Яркий свет льёт из окон, бьёт прицельно по глазам и слепит, заставляет жмуриться и растирать веки.
Осматриваюсь по сторонам, пугаюсь сама не знаю чего до тошноты. Спросонок почему-то не узнаю домика, в котором уснула несколько часов назад. Всё здесь кажется чужим, незнакомым, неприятным в чём-то. Столько времени, а я всё привыкнуть к нему не могу. Это первое впечатление, оно быстро рассеивается, но сердце ещё несколько мгновений клокочет в районе горла.
Шарю по кровати, хлопаю по меховому покрывалу в поисках телефона, но он закатился куда-то, никак не могу найти. Я так глубоко уснула, что на все привычные движения у меня уходит чуть больше времени. Тело почему-то плохо меня слушается, но всё-таки удаётся взять себя в руки.
Который хоть час? Сколько я провалялась тут?
Ступаю на прохладный пол, ищу тапки, сброшенные ночью с ног. Пальцы поджимаются из-за контраста температуры между душным спёртым воздухом в комнате и холодными досками под ступнями. Бодрит. Присаживаюсь на корточки, ищу под кроватью телефон, и он ложится в ладонь, безразличный и молчаливый.
Господи, уже три часа дня! Как же я вырубилась-то настолько крепко? В домике тихо, пусто. Неужели никто так и не приезжал? Перевожу растерянный взгляд на телефон, но на экране ни единого пропущенного, никаких сообщений. Обо мне будто бы забыли, и это кажется таким странным. Пугающим даже.
А если… а если что-то случилось? Закусываю щёку изнутри, делаю несколько поверхностных вдохов носом и понимаю, что сегодня мне никак не обойтись без медитации. Столько времени справлялась, но сейчас, когда паника хлещет внутри, словно невидимый кран сорвало, иного выхода не вижу. Приземляюсь на пушистый ковёр, подгибаю под себя босые ноги, занимаю привычную позу и развожу руки в стороны.
Мысленно переношусь в приятное место, и перед глазами простираются покрытые изумрудной листвой луга, буйно цветущие деревья и даже запах весенней первой свежести ощущаю. Ухожу почти в транс, бужу в себе всё светлое, что ещё хранит моя память, наслаждаюсь кое-как вернувшейся ко мне гармонией. Пою, и в груди вибрирует, по венам разливается тепло и становится жарко. Я даже солнечные лучи на коже чувствую!
Сколько так сижу? Не знаю, но когда распахиваю глаза, за окнами летний день клонится к закату, и красные солнечные лучи проникают сквозь занавески и окрашивают светлые стены комнаты багрянцем. Касаюсь ладонью охристой отметины, оставленной светом на дощатом полу, ловлю, но разве возможно поймать и заточить в кулаке чистый и свободный свет?
Прислушиваюсь к себе. Тревога никуда не делась, но теперь её разбавила душевная гармония, и я уже не боюсь, что сорвусь в истерику. Запрещаю плохим мыслям селиться в своей голове и просто жду, когда Саша снова появится на моём пороге.
В доме оглушительная тишина, за окнами никого. Сколько не вглядываюсь в стремительно темнеющий горизонт, ничего не меняется. Я одна, и это уже факт.
Вдруг за окнами мелькает вспышка света. Мощные фары рассекают вечер, и я замираю столбом. Саша? Наверное.
Но машина другая. В голове за секунду проворачивается сотня вариантов, кто это может быть, а машина всё ближе и ближе, пока не останавливается в сотне метров от окна. Фары тухнут, и в слабом сумрачном свете замечаю, как распахивается задняя дверца. Какая-то заминка, потому что никто на улицу не выходит, а я считаю удары сердца.
Какое-то движение, сердце бухает барабаном, глаза болят от напряжения, но на улицу вдруг выходит…
— Артур! — выдыхаю, а серые глаза с льдистым блеском безошибочно находят мои.
18 глава
Артур
В больнице было дерьмово. Я то блевал, то вырубался напрочь, то пытался кого-то убить, а однажды чуть не разгромил палату, когда врач начал втирать мне о необходимости покоя.
Какой нахрен покой, если пятеро моих ребят на том свете и с дня на день жду ещё жертв? Но врачу этого не объяснить — у него свои задачи, да и слаб был поначалу слишком, чтобы сопротивляться в полную силу.
Но выбить окно и сбежать безумно хотелось.
— Мы вас свяжем, — мрачно пообещал тогда врач и нахмурил кустистые брови. — Допрыгаетесь.
Здоровенный детина, числящийся в больнице медбратом, потирал ушибленное плечо, смотрел на меня волком, а под его маленьким “свинячьим” глазиком расцветал фингал.
Почему-то это меня успокоило.
— Только попробуйте, — ворчливо парировал я, но сил бороться не осталось и я снова вырубился.
Наверное, врач записал моё поражение в свой актив и ещё долго хвастался перед молоденькими медсёстрами, как лихо у него вышло одной-единственной фразой обезвредить буйного пациента. Да и хрен с ними со всеми, надоело. Устал.
