Генрих тоже посмотрел на мой живот. Все на него постоянно таращились в последнее время, и я уже даже перестала обращать внимание.
— Но можно же её куда-то ещё вывезти? Куда-нибудь в безопасное место, подальше отсюда?
— И как ты, интересно, собираешься это сделать? Через линию фронта? — Ингрид скептически выгнула бровь.
— Нет, но я всё ещё могу вывезти её в Швейцарию. У вас же должна быть там какая-нибудь конспиративная квартира, где один из ваших людей сможет за ней присматривать, пока всё это не закончится?
— Генрих, ты ведь это не серьёзно? Все наши агенты в ожидании сигнала к началу массовой охоты на беглых нацистских преступников, которые в очень скором времени валом повалят из страны через эту самую Швейцарию. Ты что, и вправду считаешь, что кто-то в такой критический момент всё бросит, чтобы нянчиться с чьей-то беременной женой? Нет, конечно же. Поверь, лучше уж ей здесь с тобой остаться. Тут ты хотя бы сам за ней сможешь приглядывать.
— Ещё месяц назад я бы с тобой полностью согласился, Ингрид. Но сейчас, с обоими фронтами, движущимися с обеих сторон, я хочу, чтобы моя жена была как можно дальше от Берлина, когда они сюда войдут. Гитлер уже приказал уничтожить все до одного более или менее значимые объекты инфраструктуры по всей территории рейха. Можно и не говорить, что он скорее согласится сровнять столицу с землёй, чем передать её в руки врагу. Бои будут идти на каждой улице и за каждый дом. Ты действительно считаешь, что моей жене будет лучше остаться здесь, под всеми этими бомбёжками, обстрелами и взрывами?
— Я никуда не собираюсь, — снова повторила я и глотнула горячего ромашкового чая.
— Генрих, наши войска будут здесь в очень скором времени. — Рудольф занял место напротив Генриха и попытался убедить его вместе с Ингрид. — Наши люди позаботятся о вас с Аннализой, а как только родится малыш, вы все сможете спокойно лететь в Нью-Йорк с новыми паспортами. Не паникуй раньше времени. Наша армия — не какие-нибудь варвары, твоей жене совершенно ничего не угрожает.
— Меня не ваша армия волнует, а Красная, — тихо проговорил Генрих. — А если они первыми войдут в Берлин? Тогда что?
— Не войдут. Гитлер никогда такого не позволит.
— Ну да. А ещё он говорил, что никогда не позволит, чтобы хоть одна бомба упала на землю Германии. А теперь оглянись вокруг — почти все наши города лежат в руинах.
— Я всё равно никуда не поеду, — упрямо повторила я, хоть в этом и не было никакой надобности. Генрих и так уже понял, что выбора у него иного не осталось.
* * *
— Пожелай мне удачи. — Эрнст набросил форменное пальто, долго смотрел мне в глаза и наконец поцеловал так, будто не знал, увидимся ли мы снова. Я тоже вцепилась в его лацканы, отчаянно стараясь отсрочить момент неминуемой разлуки. — Если меня не пристрелит наше гестапо, и если я не попаду под воздушный налёт, вернусь через несколько дней.
— Эрнст, я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю, родная. Береги себя!
Он направился было к двери, но тут же снова вернулся, чтобы в последний раз меня поцеловать. Я слушала его удаляющиеся шаги с тяжёлым сердцем; в конце концов то, что он собирался провернуть фактически за спиной своего начальника Гиммлера — начать переговоры о заключённых и военнопленных с Международным Красным Крестом — было крайне рискованной затеей. Вся проблема заключалась в том, что на тех евреев и союзных солдат из лагерей, которых Эрнст собирался передать в руки союзникам целыми и невредимыми в залог доброй воли, Гиммлер уже имел свои виды. Вместе с Шелленбергом Гиммлер уже вовсю торговал этими самыми заключёнными со швейцарским еврейским сообществом в обмен на бензин, машины и пленных эсэсовцев. Можно и не объяснять, в какое бешенство Гиммлер пришёл бы, узнай он, что упрямый австриец начал свои собственные переговоры за его спиной, в надежде вернуть хотя бы часть безвозвратно утраченного доверия к правительству рейха.
Конец был близок, конец рейха, конец той Германии, какой мы её знали, конец войны… Мы с Генрихом и остальными сотрудниками РСХА проводили почти каждую ночь в бомбоубежище под зданием. Нельзя было вообразить себе более страшной картины, чем видеть всех этих влиятельных людей, только недавно державших неограниченную власть над целой нацией в своих руках, теперь молча сидящих бок о бок с руками, стискивающими виски в отчаянии, замершие, будто мраморные статуи на кладбище, с лишёнными надежды взглядами, направленными в пол.
Война была проиграна, всем это уже давно стало понятно. Единственное, что занимало их умы, так это любой ценой спастись в адском пекле бомбежек, и как найти путь к свободе, пока ещё не было поздно. В эти последние дни каждый из этих увешенных крестами блестящих офицеров должен был решить для себя, что было лучше: отдаться на волю победителей в надежде на гуманное обращение, или же попытаться прорваться сквозь вражеское кольцо, пусть и рискуя быть повешенными собственными бывшими подчинёнными, поймай их те за дезертирством.
Ничто не может быть более пугающим, чем делить убежище с людьми, одержимыми только одной мыслью — о собственном спасении, и готовыми убить, продать или предать своих бывших коллег при малейшем шансе на спасение. Никому больше нельзя было доверять. Временные коалиции формировались для сиюминутной выгоды, и вчерашние союзники получали удар в спину, как только новый временный вожак приходил к власти и обещал что-то повыгоднее. Не думаю, что за всю историю рейха гестапо было так занято расстрелами, как в те кровавые мартовские дни.
Самым страшным было то, что происходила эта грызня за власть не только в РСХА, но и на самой верхушке. Каждый вёл собственную игру: Гиммлер отправился на фронт под предлогом того, чтобы ободрить своих солдат, в то время как истинной причиной была его надежда на заключение договора с западными державами против Советов. Шеф гестапо, Мюллер, вовремя смекнув, что союз Борманна-Кальтенбруннера был куда более выгодным, чем союз Гиммлера-Шелленберга, когда рейхсфюрер впал в немилость фюрера, быстро сменил сторону и чуть ли не клялся в верности новым хозяевам.
Рейхсмаршал Геринг следил за своим бывшим идолом, Гитлером, вместе с которым они начали строить новый тысячелетний рейх менее двадцати лет назад, глазами гиены, только и ждущей, чтобы всадить зубы в глотку полумёртвого волка. Только министр пропаганды Гёббельс, верный своему фюреру до конца, следовал за ним маленькой хромающей тенью, всё ещё надеясь на чудо, в то время как вся верхушка рейха уже втайне паковала чемоданы, набивала карманы поддельными деньгами, прятала цианид в кольцах и посылала всё ещё верных адъютантов найти похожих на них евреев, эвакуированных из ближайших лагерей, чтобы позже одеть их в свою форму и похоронить полусожжённый труп вместе со своим старым паспортом.
Эрнст, к счастью вернувшийся из Швейцарии невредимым, рассказывал мне обо всём этом каждый раз, как приходил назад в РСХА из бункера фюрера. Сам фюрер, ещё больше ссутулившийся и будто бы уменьшившийся в размере в своём подземелье, по сравнению с тем, какой внушительной фигурой он был в дни своей славы, прятал трясущуюся руку за спиной и заглядывал своему земляку в глаза, надеясь, что тот сможет ещё что-то сделать для него, для его гибнущего в агонии рейха… Но австриец только отводил глаза и повторял лишенным эмоций тоном: «Я жду ваших дальнейших приказов, мой фюрер».
