вот так. Это удовлетворяет ваш логический склад ума?
Казалось, он не слушал и не осознавал того, что она говорила.
– Где Дик? Мы будем обедать вместе?
Видя, что вопрос он задал просто так и ответ его мало интересует, она вдруг рассмеялась, отметая досаду.
– Дик путешествует, – сказала она. – Тут объявилась Розмари Хойт, так что то ли они вместе, то ли она так его расстроила, что ему захотелось уехать и помечтать о ней в одиночестве.
– Знаете, вы для меня все-таки немного сложноваты.
– Да нет же, – поспешила она ободрить его. – На самом деле никакая я не сложная, просто во мне… во мне заключено множество разных, но простых людей.
Мариус принес дыню и ведерко со льдом; Николь, неотступно думая о своем «невинно-плутоватом» взгляде, молчала; да, этот мужчина из тех, что подносят тебе нерасколотый орех, вместо того чтобы потчевать очищенными ядрышками.
– Почему они не хотят оставить вас в вашем естественном состоянии? – спросил наконец Томми. – Вы – самая поразительная личность из всех, кого я встречал.
Она не знала, что ответить.
– Ох уж эти укротители женщин! – саркастически усмехнулся он.
– В любом обществе существуют некие… – начала она, чувствуя призрак Дика у себя за плечом, но смолкла, поняв, насколько это не соответствует настроению Томми.
– Мне на моем веку доводилось окорачивать с помощью грубой силы многих мужчин, но я бы никогда не посмел даже попытаться подчинить себе силой женщину. Особенно такой «доброй» силой – кому от этого лучше? Вам? Ему? Или еще кому-нибудь?
Сердце у Николь подпрыгнуло и бессильно упало – она прекрасно понимала, чем обязана Дику.
– Мне кажется, у меня…
– У вас слишком много денег, – нетерпеливо перебил он. – В этом корень проблемы. Дик просто не может этого пережить.
Она молча раздумывала над его словами, пока слуга убирал дыню.
– И что, по-вашему, я должна делать?
Впервые за последние десять лет она оказалась под влиянием другой личности, не личности мужа. Всему, что говорил Томми, предстояло отныне и навсегда осесть в ее сознании.
Сидя под кроной густой сосны, ветви которой шевелил легкий ветерок, и ощущая чувственный жар послеполуденного солнца, разбрызгивавшего ослепительные веснушки по клетчатой скатерти, они выпили бутылку вина. Встав из-за стола, Томми подошел к ней сзади, положил ладони на плечи и, скользнув ими вдоль рук, стиснул ей пальцы. Они прижались друг к другу щеками, потом губами, и она задохнулась – наполовину от страсти, наполовину от неожиданного изумления тем, сколь сильна оказалась эта страсть…
– Нельзя ли на время отправить куда-нибудь детей с гувернанткой?
– У них урок музыки. К тому же я в любом случае не хочу здесь оставаться.
– Поцелуй меня еще раз.
Позднее, в машине, на пути в Ниццу, она подумала: значит, у меня плутоватый взгляд, да? Ну и прекрасно – лучше быть плутом в здравом уме, чем сумасшедшей святошей.
Его уверенность словно бы освобождала ее от ответственности и чувства вины, и при мысли о том, что она стала другой, ее пронизывала дрожь восторга. Перед ней открывались новые перспективы, где маячили лица множества мужчин, которых она не была обязана слушаться и даже любить. Она сделала глубокий вдох, передернула плечами и повернулась к Томми:
– Нам обязательно ехать до самого вашего отеля в Монте-Карло?
От неожиданности он затормозил так резко, что завизжали шины.
– Нет! – воскликнул он. – Господи, я никогда не был так счастлив, как в эту минуту.
За Ниццей дорога, бежавшая вдоль кромки синего моря, стала подниматься в гору, карнизом огибая уступ средней высоты. Но Томми резко свернул к берегу, выехал на тупой мыс и остановился у тыльной части небольшого прибрежного отеля.
На миг откровенность происходящего испугала Николь. У стойки какой-то американец вел нескончаемую дискуссию с портье по поводу курса обмена валют. Пока Томми заполнял бланки регистрации – свой на настоящее, ее на вымышленное имя, – она стояла поодаль, внешне спокойная, но внутренне чувствуя себя несчастной. Их номер, выходивший окнами на море, был почти аскетичным и почти чистым, окна были затенены, чтобы солнечные блики, отражавшиеся от воды, не слепили постояльцев. Непритязательное пристанище для непритязательных удовольствий. Томми заказал два коньяка и, когда дверь за официантом закрылась, уселся в единственное кресло – загорелый, покрытый шрамами, мужественно-красивый, с выгнутыми дугой бровями, одна чуть приподнята – ни дать ни взять приготовившийся к проказам дух-озорник Пак[89] или нешуточный сатана.
Не допив коньяк, они вдруг оба поднялись и двинулись навстречу друг другу, а уже в следующий миг сидели на кровати, и он осыпал поцелуями ее колени. Ее сопротивление было недолгим, как агония обезглавленного животного, и вскоре она уже забыла и о Дике, и о своем новом плутоватом взгляде, и даже о Томми, а лишь все больше и больше, минута за минутой, отдавалась происходящему.
…Когда он встал и, подойдя к окну, раздвинул жалюзи, чтобы посмотреть, что за шум нарастает под их окном, она мысленно отметила, что он смуглее и крепче Дика, солнечный свет выгодно оттенял мускулы, похожие на скрученные веревки. Был момент, когда он тоже забыл о Николь. Через секунду после того, как его плоть разъединилась с ее плотью, у Николь возникло предчувствие, что все будет не так, как она себе представляла. Она испытала безотчетный страх, предшествующий всякому эмоциональному потрясению – радостному или печальному – с той же неизбежностью, с какой раскат грома предвещает грозу.
Осторожно выглянув с балкона, Томми доложил:
– Вижу только двух женщин, которые сидят на нижнем балконе в креслах-качалках и беседуют о погоде.
– И это они производят такой шум?
– Нет, шум идет откуда-то из-под их балкона. Вот послушай.
Где-то на юге, в хлопковом крае
Пустуют отели, не процветая,
Тошно глядеть…
– Это американцы.
Лежа на спине и широко раскинув руки, Николь глядела в потолок; от испарины пудра на ее коже превратилась в молочную пленку. Ей нравились пустота этой комнаты, жужжание одинокой мухи где-то над головой. Придвинув кресло к кровати, Томми смахнул с него одежду, чтобы сесть. Малость этой кучки их общей одежды на полу – ее невесомое платье, сандалии и его брюки – тоже нравилась ей.
Разглядывая ее удлиненный белый торс, резко переходящий в загорелые бедра с одной стороны и заканчивающийся таким же загорелым лицом в обрамлении темных волос – с другой, он вдруг рассмеялся, а потом сказал серьезно:
– Ты похожа на новорожденную.
– С плутоватым взглядом.
– Ну, это я исправлю.
– Плута очень трудно исправить – особенно если он сделан в Чикаго.
