Книга Гипсовый трубач - Юрий Поляков

1

Наверное, читателям интересно, из какого жизненного сора растут, не ведая стыда, не только стихи, но и романы. Мне, кстати, тоже интересно. И будучи по образованию литературоведом, даже остепененным, я иногда с интересом наблюдаю за собой — писателем, пытаясь найти логику и закономерности в том странном созидательном хаосе, который именуют творчеством. Наверное, так же и врач наблюдает себя, собственную болезнь — от первых невнятных симптомов до выздоровления или же, увы, до летального итога…

Давным-давно, в середине 70-х, я задумал написать рассказ или повесть (как пойдет) про пионерский лагерь, точнее — про пылкую любовь, охватившую двух юных вожатых, разумеется разнополых: я, знаете ли, традиционалист. Мне грезились довольно смелые телесные сцены — так сказать, наш советский ответ «Темным аллеям» Бунина. Материала для такого сочинения у меня было достаточно: все мое летнее детство я провел в простеньком пионерском лагере, принадлежавшем на паях Макаронной фабрике и Маргариновому заводу, где работала в майонезном цехе моя мама Лидия Ильинична. Наша здравница располагалась близ станции Востряково Павелецкой железной дороги, километрах в десяти от речки Рожайки, куда мы раз в смену отправлялись в однодневный поход — к плотине.

О благословенное время! Устав от организованного досуга и всепроникающего коллективизма, я убегал на край футбольного поля к зарослям дикого шиповника, вынимал из душистых цветков золотисто-зеленых бронзовок и дарил их восхищенным девочкам в качестве живых брошек. Или же скрывался в библиотеке, где читал все подряд, но в основном приключения и фантастику. Впрочем, ребенком я был вполне общественным и вскоре, заскучав от одиночества, возвращался к друзьям-подругам, тоскуя по коллективу.

Потом, повзрослев, я работал в пионерском лагере художником, ибо учился тогда на подготовительных курсах Московского архитектурного института. Но у меня не заладилось с рисунком: у других на ватмане выходил гипс, а у меня — чугун. Несмотря на молодость, я сообразил: пускаться в профессию, для которой тебе не хватает таланта, то же самое, что участвовать в автогонках со спущенными шинами. И оказался прав! Сколько потом я встречал «недоталантливых» певцов, поэтов, живописцев, литераторов, режиссеров, измучивших себя и своих близких «синдромом непризнанности».

Я же поступил в Московский областной пединститут на факультет русского языка и литературы, а после второго курса поехал на летнюю педагогическую практику — вожатым. Собственно, эти два взрослых пионерских лета, переплетясь, перепутавшись в моей памяти, и легли много позже в основу «Гипсового трубача». В лагере вожатые и педагоги жили в особой атмосфере, насыщенной дневным воспитательным героизмом и ночной безответственностью: крутились беспорядочные романы, случались хмельные грехопадения, бывала, однако, и пылкая верная любовь, краткая, как подмосковное лето. Но больше об этом ни слова, ибо я женат давно, можно сказать, с детства, а жены писателей читают сочинения мужей, как следователи по особо важным делам читают чистосердечные признания преступников. Хуже чем у литераторов обстоят дела, думаю, только у художников, рисующих в уединении своих мастерских обнаженных натурщиц. Как они потом объясняются с женами — не представляю! Все-таки правильно, что я не связал жизнь с изобразительным искусством…

Собственно, о таком вот летнем лагерном романе я и хотел написать лирический рассказ или повесть, но в ту пору во мне еще медленно остывал поэт, а прозаик только разгорался, и все вылилось в стихотворение, которое долго потом редакторы не решались включать в мои сборники. Зато на поэтических вечерах в Доме литераторов и студенческих общагах я читал эти стихи с лихой безответственностью и всегда срывал аплодисменты:

Ныряет месяц в небе мглистом.

И тишина, как звон цикад,

Плывет над гипсовым горнистом,

Дрожит над крышами палат.

Колеблет ветер занавески.

Все, как один, по-пионерски

Уставшие ребята спят.

А там, за стеночкой дощатой,

Друг друга любят, затая

Дыханье, молодой вожатый

И юная вожатая.

Всей нежностью, что есть на свете,

Июльский воздух напоен…

Ах, как же так! Ведь рядом дети…

Она сдержать не в силах стон…

Ах, как же так! Но снова тихо.

И очи клонятся к очам.

…И беспокоится врачиха,

Что дети стонут по ночам.

2

Возможно, я бы так и не вернулся к «пионерскому замыслу», но тут, кажется в 1986-м, ко мне прибился молодой композитор, его фамилию я давно забыл, но имя отчетливо помню: Тенгиз. Он приглашал меня домой, играл на рояле свои сочинения, а его мама кормила нас домашними грузинскими блюдами. Кажется, их семья перебралась в столицу советской империи именно для того, чтобы приладить к делу высокоодаренного сына. Тенгиз хотел, чтобы я написал текст для одной из его мелодий, очень красивой. Многие думают, что сначала сочиняют стихи, а потом уже к ним — музыку. Так тоже бывает, особенно с классическими стихами, но чаще случается наоборот, ведь в шлягере главное — привязчивый мотив, гипнотизирующий ритм, тайная гармония. А текст в песне — то же самое, что слова в любовном признании. Без чувств они ничего не стоят. Попробуйте однажды вдуматься в то, что поет, например, «попсовый есаул» Газманов, и вы убедитесь, что повторяете вслед за ним бессмыслицу, слепленную неумелыми рифмами. Но ведь подпеваете же!

Я жил в ту пору в Матвеевском, на Нежинской улице, в ДВК — доме ветеранов кино, построенном на участке, примыкающем к ближней даче Сталина. Дорогу через овраг и выезд на Минское шоссе еще не проложили, поэтому места там были почти деревенские: с огородиками, садовыми хибарками, пугалами… Правда, в тупике уже стоял новый роддом, куда, непрерывно воя, машины «скорой помощи» везли будущих матерей. Кстати, именно ДВК (вкупе с домами творчества кинематографистов в Болшеве и писателей в Переделкине) послужил прообразом «Ипокренина». Впрочем, каскад прудов я позаимствовал у дома отдыха Гостелерадио в Софрине. Но в творчестве это обычное дело: с миру по нитке…