Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
Леса в Висконсине стояли на удивление густые, будто мы давно пересекли границу штата, проехали Миннеаполис и теперь, сами того не понимая, углублялись в дебри одного из северных заповедников Миннесоты.
Отправляясь на поиск амишей, мы заранее обсудили, куда именно ехать, и ещё в пятницу выбрали графство Вернон, где располагалась одна из самых крупных общин, Хилсборо. Знаю, когда речь идёт о США, county принято переводить как «округ», но я предпочитаю английский вариант – «графство», потому что ни в какой «округ Вернон» я ехать не хочу, а вот «графство Вернон» – в самый раз. Захолустное местечко, в котором за последние сто лет погибло лишь три сотрудника из управления местного шерифа, и все трое – в автомобильных авариях.
Мэт предлагал навестить амишей из Медфорда, расположенного в графстве Тэйлор, так как эта община была самой старой, основанной ещё в 1920 году, но я вычитал в интернете, что Медфорд давно обнищал и стал едва ли не самой крохотной общиной во всём Висконсине. К тому же он располагался на севере штата, и ехать туда пришлось бы слишком долго. Был ещё вариант с графством Кларк, где также встречались амиши, и на этом варианте настаивала Крис, потому что у неё был знакомый, родившийся недалеко от Кларка. Крис этот аргумент казался довольно хорошим, но общим числом голосов мы выбрали именно Вернон, в который приехали уже поздно ночью.
На территории графства Вернон могли разместиться три таких города, как Чикаго, однако всех его жителей при желании можно было бы спокойно заселить в десяток чикагских высоток, и мы не удивились, обнаружив, что к полуночи здесь закрылись все магазины. О том, чтобы нормально поужинать, не было и речи. Мы даже думали, что придётся ночевать в машине, потому что отелей нам встречалось не больше, чем ресторанов и кафе. Впрочем, тут сказывалась неослабевавшая пурга, из-за которой едва удавалось рассмотреть стоявшие вдоль дороги дома. Карта помочь не могла, но по крайней мере мы знали, что находимся в са́мом крупном городе графства, в Вирокве, хотя слово «крупный» скорее звучит насмешкой.
Мы дважды проехали по главной и отчасти занесённой снегом улице, прежде чем Мэт разглядел слабые огни неоновой вывески. Так мы нашли мотель и были этому очень рады.
Окна центрального блока пульсировали цветными огнями – там работал телевизор. Зелёный керамический гном у входа. Над фрамугой – жёлтый фонарь. Сразу за порогом – два автомата: с газировкой и с презервативами.
За стойкой нас встретил заспанный старичок в синем стёганом халате, надетом поверх майки и полинявших джинсов. Старичок даже не поинтересовался, куда мы едем и на сколько дней планируем у него остановиться. Спросил наши ID, зевая переписал все данные, попросил нас расписаться и выдал ключи от двух номеров.
1 декабря (позже)
Сказал всем, что хочу побыть один, и никто не сунулся задавать мне эти глупые вопросы: «Что случилось?», «Ты в порядке?», «Что-нибудь не так?» Все просто кивнули и позволили мне молча, ничего не объясняя, уйти во второй номер. Мы ещё не обсуждали, кто и где будет спать.
Вошёл в пустой номер. Включил лампу в изголовье застеленной кровати и, не снимая кроссовок, лёг на покрывало. Не хотелось двигаться. Не хотелось дышать. Меня укрыла серая зыбкая апатия. Я устал думать, устал идти. Хотел стать лёгким пёрышком – так, чтобы ветер сам нёс меня, и не так уж важно, куда именно. Просто лететь и смотреть, как на земле, подо мной, суетятся люди. Слушать обрывки их разговоров. Ничего не оценивать, ничего не выбирать. Просто быть.
Лежал на кровати, смотрел на выбеленный потолок. Грудь ввалилась, будто кто-то вдавил её холодными ладонями. Я приоткрыл рот – и всё равно задыхался. По щекам бежали слёзы. Со мной такое уже было, так что я не испугался. Знал, что с каждой минутой дышать будет всё сложнее, в какой-то момент начнёт кружиться голова, но потом станет легче. Потом всегда становится легче. Хотя иногда кажется, что лучше бы и не становилось – пусть бы меня окончательно придавило холодом. Забыть, кто я и как здесь оказался. Забыть свёрток Луиса и всё, что я задумал. Вырваться из своей оболочки и развеять себя по ветру.
Когда грудь отпустило, я смог заняться дневником. Описал наш путь из Чикаго. И, если б кто-то спросил меня, зачем я делаю все эти записи, я бы не смог ответить. Иногда мне кажется, что я пишу для родителей, да и не только для родителей – для сестры и для бабушки тоже. Рассказываю им о себе и своих мыслях так, как хотел бы рассказывать в жизни. Хотя, наверное, это глупо.
Мне трудно общаться. Приходится сдерживать себя, следить за каждым словом. Всякий раз, как я пытаюсь говорить откровенно, получается, что я кого-то обижаю или же меня начинают считать странным. Странным быть плохо. От тебя отворачиваются, и ты остаёшься один. Хуже всего с родителями, и я никогда этого не понимал, ведь нас столько объединяет. В последние два-три года, начиная со старшей школы, я боялся говорить с ними искренне, не хотел их расстраивать. Знаю, они меня любят и готовы для меня многим пожертвовать. И от этого становится только хуже. Потому что я чувствую, будто они любят и не меня вовсе, а кого-то мне незнакомого, но почему-то названного моим именем и говорящего моим голосом. И вынуждают меня каждый день, каждую минуту изображать этого другого Дениса, и я уже не уверен, где начинается моя роль, а где заканчиваюсь я настоящий – тот, что сидит под всеми этими одеждами и боится что-то сказать не так. Раньше как-то удавалось с этим жить, а теперь я просто устал. Вымотался так, будто прошёл тысячи миль, будто одолел пешком весь путь от Мичигана до Патагонии, ещё и нагрузившись тяжеленным рюкзаком.
Я был благодарен Эшли, Мэту и Крис за нашу поездку, да и за всё полугодие в кампусе. С ними я впервые мог хоть отчасти побыть самим собой. Подумав так, отложил дневник, вернулся к ним, и они меня встретили улыбками.
Мы сидели вчетвером в крохотном номере, и я теперь понял, о какой свободе пели и Кристофферсон, и Кэш, и Джоплин, да и все остальные, кого мы слушали по дороге сюда. Это была свобода быть самим собой. Без вопросов. Без сомнений.
Мэт и Крис сидели на полу, возле прикрученной к стене тумбы, и Мэт обнимал Крис сзади, держал её за руки и рассказывал, как мы с ним, перевязав пальцы, играли девятый ноктюрн Шопена. Крис смеялась, говорила, что это как-то по-гейски, а когда Мэт стал возражать и говорить, что у настоящего искусства нет ни пола, ни привязанностей, Крис сказала, что они всё это обсудят, когда вернутся в кампус и проведут такой же вечер за фортепьяно:
– Только никакого Шопена. Я сама выберу музыку.
– Представляю, что ты там выберешь…
– Тебе понравится.
– Я о том и говорю…
Я сидел на кровати. Эшли лежала головой на моих коленях, а моя рука лежала у неё на животе. Потом она привстала, чтобы сделать глоток воды из бутылки, и после этого уже села, обняв меня сзади. Мы переглядывались с Мэтом и Крис, и не надо было никому объяснять, что мы чувствуем и почему ведём себя так, будто не понимаем, что, вернувшись в Чикаго, опять станем прежними и каждый окунётся в свою отдельную жизнь, потому что, хоть мы все и общались в кампусе и были по-своему дружны, всё же каждый из нас шёл своей дорогой.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
