У Домье есть несколько серий, которые привыкли расценивать как женоненавистнические и/или антифеминистские. Начинает он с «Супружеских нравов» (с мая 1839 по октябрь 1842 года), продолжает «Синими чулками» (с 30 января по 7 августа 1844 года), «Сторонницами разводов» (шесть рисунков с 4 августа по 9 октября 1848 года) и заканчивает десятью рисунками о «Женщинах-социалистках» (между 20 апреля и июнем 1849 года). Следует отметить репутацию Домье-антифеминиста, но при этом надо подчеркнуть, что он не льстит и мужчинам — мужьям и холостякам, напоминая, что злость — одно из свойств самого жанра карикатуры. Место, занимаемое женщинами в его произведениях, свидетельствует прежде всего о том значении, которое они имеют для современников. Сейчас мы рассмотрим, как Домье использует символизм разной одежды, включая брюки.
Брюки всегда обозначают две вещи: мужественность и власть. В среде мелких буржуа, которую изображает Домье, починкой этой одежды занимаются женщины. В 1839 году муж на одной из картинок жалуется: «Плевать мне на вашу Санд… которая мешает женщинам починять брюки, из-за чего штанины у меня измочалились!.. Нужно разрешить разводиться… или упразднить этого автора». Этот выпад в адрес женщины, не выполняющей свои супружеские обязанности, свидетельствует о семейном разладе, вызванном тем, что хозяйка дома не может прекратить читать книгу. Это еще не синий чулок, но уже читательница, страстная читательница, романтичная и подобная мадам Бовари. Ее муж довольно некрасив и банален на фоне своей молчаливой и отстраненной жены, сидящей с презрительным видом. В центре рисунка, словно это новая версия спора о кюлотах, лежат драные, но по-прежнему демонстрирующие оппозицию между мужским и женским брюки. Полосатые, жалкие, с бахромой на штанинах, они служат настоящим символом капитуляции.
В 1844 году Домье берет более жесткий тон: «Такая как я, да чтобы пришивала пуговицы? Да вы с ума сошли! — Ну вот! Теперь ей уже мало просто носить кюлоты… Теперь она швыряет их мне на голову!» На этом рисунке из серии «Синий чулок» (здесь, возможно, изображена художница, автор картины, рядом с которой она стоит) есть явный отсыл к власти штанов. Эта сценка, а также подпись делают упор на контраст между женщиной/субъектом/актив-ной стороной и мужчиной/объектом/пассивной стороной, а также на агрессивность действия: брошенные брюки смешно падают на голову несчастному мужу, словно большая шляпа. Из мужских черт у мужа сохранились только борода и положение ног. Униженный, в рубашке и кальсонах, он бросает безвольный взгляд на зрителя, возможно, ненавязчиво приглашая его в свидетели. Он немного напоминает женщину, если обратить внимание на то, что промежность его брюк и форма соединенных вместе кистей рук больше свойственны женскому полу, в то время как в нижней части синего чулка есть что-то фаллическое.
На другом рисунке, где изображена писательница, требующая, чтобы муж унес грудного ребенка, который кричит и мешает ей работать, муж одет в домашний халат, который делает его похожим на женщину. Здесь мы видим максимальную инверсию половых ролей: муж не только носит младенца, но и собирается дать ему соску, этот символ отказа от законов природы… Материнский инстинкт полностью отсутствует. Муж подвергается безапелляционному подавлению. Поскольку ее оторвали от работы, жена позволяет себе разозлиться, и гнев искажает ее лицо, превратившееся в гримасу ненависти.
Синий чулок — словосочетание, появившееся в 1801 году, — вышло из английского языка (blue stocking). Синий — цвет чулок, которые носил Бенджамин Стиллингфлит, один из участников литературного салона леди Монтегю в 1780-х годах в Лондоне. Обычно этим словосочетанием клеймят педантичных женщин, занимающихся литературным трудом. Иначе говоря, оно «ничего не значит», зато позволяет «обозначить этот вид женщин словосочетанием в мужском роде». Синими чулками называли не только женщин: антифеминистские авторы включили в эту компанию их друзей, писателей или политиков, например Альфреда Наке, который добился восстановления права на развод. Это выражение вновь дает нам вестиментарное обозначающее для политического обозначаемого в широком смысле.
Психологию синих чулков любого возраста и любого класса общества расшифровывает писатель Фредерик Сулье, изображая печальную картину жизни женщин-писательниц. Литературный портрет синего чулка не столько учитывает внешность, сколько пишется с моральной точки зрения: синие чулки прежде всего вызывают смех, а еще в них видят бесцеремонность, жесткость, эгоизм, тщеславие и злость. Освобожденный синий чулок в типологии Сулье может быть распознан прежде всего по позе (руки за спиной), жестам (рукопожатия с мужчинами, курение), манере говорить (обращение на «ты» к мужчинам). Одежда синего чулка — социалистки-фурьеристки состоит из плоских воротничков, нарукавников из батиста, жемчужно-серых шерстяных платьев, соломенной шляпы с бархатной обшивкой — образ, напоминающий английскую гувернантку. Так что не Домье был изобретателем синего чулка. Его серия, датируемая 1844 годом, появилась после популярных публикаций и создания театра «Одного синего чулка», которые обеспечили успех этой выдающейся серии из сорока рисунков, опубликованных в Charivari, а затем продававшихся на отдельных листах бумаги.
Синие чулки Домье — это почти всегда писательницы, которые не сумели завоевать высокого положения в общественной сфере. Многих из них он изображает одинокими, во враждебном окружении мужчин: литературных критиков, зрителей, читателей в библиотеке. Романтически настроенные, они делятся с публикой своим «я», своей «душой», выражая ее в стихах, и это делает их смешными. Их недостатки проявляются в личной жизни: плохая мать, любительница опия, нарциссическая личность перед зеркалом… Если у них есть пара, то роли в таком семействе меняются на противоположные. Часто синие чулки — старые, страшные, исхудавшие, тщеславные, посредственные, эгоистичные. Ничто не отличает их невыразительную одежду от одежды мелкой буржуазии. Некоторые видят в худом теле, осунувшемся лице, которые свидетельствуют о потере женственности, желание сменить СВОЙ ПОЛ.
Любой взрыв свободы — и это относится к периоду между свержением монархии и баррикадами июня 1848 года — ставит вопрос о самой деликатной разновидности свободы — сексуальной, которая обсуждается в спорах о женитьбе, разводе, адюльтере и проституции. Развод, запрещенный с 1816 года, естественным образом вернулся в политическую повестку дня, как и во время предыдущего восстания, которое заронило искру надежды у сторонников права на расторжение брака. 26 мая Адольф Кремье, министр юстиции временного правительства, смело предлагает пересмотреть отношение Гражданского кодекса к этому вопросу. Его немедленно начинают высмеивать в карикатурах, театре и прессе, где он уподоблялся Эжени Нибойе, которая не так уж и жарко защищала это право. Развод — прежде всего мужское требование. Он сохранился в Кодексе Наполеона, потому что мог служить угрозой для неверных жен и не воспринимался как право женщин. Поэтому оправдание развода во имя женской эмансипации и социализма, сторонники которых считали неудачный брак рабством, стало бы чем-то новым.
В действительности же требования сторонников введения развода регулярно искажаются. Завершив серию рисунков о синих чулках летом 1848 года, осенью Домье наносит новый удар. 23 сентября новый министр юстиции Александр Мари торжественно объявляет, что правительство отзывает проект закона по этому вопросу. Везувианки воспринимают это как поражение и требуют через Journal pour rire «развода или смерти!» Домье тоже смеется, изображая серию «Сторонницы развода», в которой связывает требования разрешить расторжение брака с деятельностью женских клубов. То есть в то время как феминистки проявляли осторожность в этом вопросе, опасаясь, что будет разрешен развод по инициативе мужчины, а не женщины, именно их связали с требованием развода как символизирующим сексуальную свободу. Этот парадокс следует подчеркнуть, потому что феминистский социализм, окрашенный христианским мистицизмом, далек от радикального дискурса необабувистов, этих коммунистов, от которых открещивались представители всех других социалистических течений за то, что они отрицали брачный договор (многим, безусловно, запомнился скандал, вызванный в 1841 году газетой Humanitaire, предложившей ввести обязательство для мужчин «уезжать» и заводить временные семьи и детей, «чтобы происходило более тесное перемешивание расы»). А то, как сильно морализм влиял на феминизм того времени, показала Женевьев Фрэс. Как бы то ни было, этот антифеминизм был одновременно антикоммунизмом.
