Анден размышляет над моими словами, прижав два пальца к губам. Я смотрю на его челюсти: они, кажется, недовольно сжаты. Я понимаю: как бы серьезно он ни отнесся к своей новой роли, он все еще мальчишка. Отец вырос в мощную фигуру, но Анден? У него не хватит сил удержать в кулаке страну. Я вдруг вспоминаю первые ночи после убийства Метиаса — тогда я плакала до рассвета, и мои мысли обжигало воспоминание о безжизненном лице брата. Может быть, теперь Андена мучают такие же бессонные ночи? Что чувствует человек, потерявший отца, но вынужденный сдерживать свои эмоции на людях, каким бы воплощением зла ни был его родитель? Любил ли Анден его?
Он смотрит на меня, давно позабыв про обед. Проходят, кажется, часы, прежде чем Анден опускает руки и вздыхает:
— Не секрет, что он долго болел. Когда много лет ждешь… смерти близкого человека… — Он морщится, открывая мне свою истинную боль. — Я уверен, это не похоже на то, что испытываешь, когда смерть приходит… неожиданно.
Произнося последнее слово, он смотрит на меня.
Я не знаю, имеет он в виду моих родителей или Метиаса (возможно, всех вместе), но то, как он говорит, почти не оставляет сомнений: ему известно, что произошло с моими близкими. И он не одобряет случившегося.
— Знаю, вы сами пережили период сомнений. Некоторые считают, будто я отравил отца, чтобы занять его место.
Похоже, он пытается дать мне что-то понять: когда-то ты предполагала, что твоего брата убил Дэй, что твои родители погибли вследствие несчастного случая, но теперь ты знаешь правду.
— Народ Республики думает, что я ему враг. Что я такой же, как мой отец. Что я не хочу никаких перемен в стране. Люди думают, я пустышка, подставное лицо, марионетка, унаследовавшая трон по воле отца. — Он секунду-другую колеблется, потом смотрит на меня таким пронзительным взглядом, что у меня перехватывает дыхание. — Это не так. Но пока я один… если я останусь один, то ничего не смогу изменить. Если я останусь один, то стану таким же, как отец.
Неудивительно, что он хотел пообедать со мной. В нем происходят какие-то тектонические сдвиги. И я ему нужна. У него нет поддержки народа, поддержки Сената. Ему нужен человек, который помог бы ему завоевать народную любовь. А в стране есть два человека, наиболее влиятельных в народе, — я и Дэй.
Такой поворот сбивает меня с толку. Анден — не тот человек (не кажется таким), о котором говорили Патриоты, он не марионетка, стоящая на пути прекрасной революции. Если он и в самом деле хочет завоевать любовь народа, если говорит правду… то зачем его убивать? Может быть, я чего-то не понимаю… Может, Рейзор знает об Андене что-то, неизвестное мне.
— Могу я вам доверять? — спрашивает Анден.
На его лице теперь серьезное выражение: брови подняты, глаза широко раскрыты.
Я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом. Могу ли я доверять ему? Не уверена. Но пока шепчу безопасный ответ:
— Да.
Анден распрямляется и отталкивается от стола. Не понимаю, верит ли он мне.
— Пусть это останется между нами. Я скажу охране о вашем предупреждении. Надеюсь, мы найдем эту пару предателей. — Анден улыбается, потом наклоняет голову и говорит: — Если мы их и в самом деле найдем, я бы хотел поговорить с вами еще раз. У нас, кажется, много общего.
От его слов на моих щеках выступает румянец. Наша встреча подходит к концу.
— Пожалуйста, не торопитесь закончить обед. Когда будете готовы, мои солдаты доставят вас в тюремную камеру.
Я вполголоса благодарю его. Анден разворачивается и выходит из зала, а военные змейкой возвращаются, их шаги, отдающиеся эхом от стен, нарушают тишину, царившую здесь всего несколько секунд назад. Я опускаю голову и делаю вид, что доедаю свое блюдо.
Анден куда как глубже, чем я представляла. Только теперь я понимаю, что дышу гораздо чаще обычного, а сердце бешено колотится в груди. Могу ли я доверять Андену? Доверяю ли Рейзору? Голова идет кругом, и я берусь руками за край стола. Я не знаю, где истина, но в любом случае нужно вести игру очень осторожно.
После обеда меня везут не в обычную тюремную камеру, а в чистые роскошные апартаменты за двойными плотными дверями. Без окон. Комната с большой мягкой кроватью устлана ковром. Другой мебели нет — ничего такого, что я могла бы превратить в оружие. Единственное украшение — вездесущий портрет Андена, вделанный в штукатурку. Я сразу же обнаруживаю камеру наблюдения — она над двойными дверями: маленькая, незаметная шишка в потолке. За дверью стоят наготове с полдесятка солдат.
Ночью я сплю урывками. Военные сменяются. Рано утром одна из них будит меня.
— Пока все хорошо, — шепчет она. — Помните, кто враг.
После чего выходит, и на ее место становится другая.
Я молча надеваю теплую бархатную сорочку. Мои чувства теперь обострены, руки слегка дрожат. Кандалы на запястьях позвякивают. Прежде не было уверенности, но теперь я знаю: Патриоты наблюдают за каждым моим шагом. Солдаты Рейзора медленно занимают позиции, их ряды смыкаются. Возможно, я никогда больше не увижу эту охранницу, но теперь я приглядываюсь к лицам всех военных, окружающих меня: кто из них слуга Республики, а кто — повстанец?
Дэй
Снова дурной сон.
В день моего восьмилетия я просыпаюсь очень рано. Свет только начинает проникать в наши окна, прогоняя синие и серые тени уходящей ночи. Я сажусь в постели, протираю глаза. На краю старой прикроватной тумбочки стоит — чуть не падает — полупустой стакан с водой. В углу единственное растение — плющ (Иден притащил его домой с какой-то свалки), по полу ползут его плети, ищут солнце. Джон громко храпит в своем углу. Его нога торчит из-под залатанного одеяла, свешиваясь с кушетки. Идена нигде не видно. Наверное, он с мамой.
Обычно, если просыпаюсь слишком рано, я лежу и думаю о чем-нибудь успокаивающем, например о птице или озере, и в конечном счете расслабляюсь настолько, что снова ненадолго задремываю. Но сегодня не получается. Я сбрасываю ноги с кровати и натягиваю непарные носки.
Выхожу в гостиную и сразу же понимаю: что-то не так. Мама спит на кушетке, обнимая Идена и натянув одеяло до плеч. Но отца нет. Я обшариваю глазами комнату. Он только вчера вечером вернулся с фронта и обычно после возвращения три-четыре дня проводит дома. Еще слишком рано уходить.
— Па? — зову я.
Мама шевелится, и я смолкаю. Я слышу слабый удар нашей сетчатой двери по дереву. Глаза широко распахиваются. Я бегу к выходу и высовываю наружу голову. Меня приветствует порыв прохладного воздуха.
— Пап? — снова зову я.
Сначала никого, а потом вижу фигуру, появляющуюся из тени. Папа!
Я бегу к нему по земле и мостовой прямо в носках, человек в тени делает несколько шагов, потом слышит меня и поворачивается. Теперь я вижу светло-каштановые волосы отца, его узкие, медового цвета глаза, едва заметную щетину на подбородке, он высок, его поза исполнена природной грации. Мама всегда говорила, что он словно вышел из какого-то старинного монгольского предания. Я бегу быстрее и наконец настигаю его в тени.
