Мы сидим с детьми, прижимаем их к себе. Кончиками пальцев осторожно гладим их тонкую, очень тонкую кожу, а они дышат. Дышат.
Медленнее.
Медленнее.
Медленнее.
31
Курьер, разносящий цветы, протягивает мне букет. Он очень молоденький, совсем еще мальчик, стоит на лестничной площадке смущенный, чуть ли не робкий. Хочет что-то сказать, но вместо этого просто кивает мне и исчезает из вида, сбегая вниз по лестнице. Я закрываю дверь и прохожу в гостиную. Снаружи сад и соседские дома в легкой дымке утреннего тумана. Хозяева домов уже разъехались по делам.
К оберточной бумаге, в которую упакован букет, булавкой прикреплен конверт. Я вытаскиваю булавку и распечатываю конверт. У отправителя фарерское имя, это наша молоденькая акушерка. Пишет, что, хотя она и чужой для нас человек, она очень тяжело переживает смерть наших близняшек. Она хочет, чтобы мы это знали. Я перечитываю короткую записку несколько раз, не знаю, почему меня так растрогали присланные ею цветы и что меня в них так поразило. Ей, акушерке неонатального отделения, вероятно, и раньше не раз приходилось проходить через подобное, такие случаи – часть ее работы. И все же она присылает цветы. Может быть, поэтому курьер медлил какое-то время на лестничной площадке. Он, наверное, прочел письмо, вот почему не мог скрыть смущение.
Я ищу ножницы, чтобы подрезать стебли. Прошло всего несколько минут с того момента, как я подрезал предыдущий букет, но я совершенно не помню, куда я их сунул. Освобождаю цветы от бумаги, розовые цветы и синие, очень разные, но только этих двух оттенков. Стебли перевязаны, букет прочный и тяжелый. Я глажу согнутой ладонью бутоны, они щекочут кожу. Втягиваю в себя запах, в их аромате есть что-то чистое и простое.
Открываю шкафчики в поисках вазы, но свободных ваз не осталось. Во всех, которые у нас были, уже стоят букеты. Кладу цветы в раковину на кухне и пускаю воду. Там лежат веточки от помидоров. Похожие на больших, изогнувшихся пауков.
Из спальни доносится голос Майи. Она вполголоса с кем-то разговаривает, первым делом мне приходит в голову, что она позвонила маме или, может быть, Юлии. Но до меня долетают слова, которые она говорит, и я понимаю, что она говорит не по телефону. В голосе слышатся тепло и любовь, заставляющие невидимую струну в моей груди тоненько вибрировать. Я напрягаю губы, не даю им задрожать, сжимаю кулаки. Нельзя сдаваться, нельзя проваливаться в эту бездну.
Майя сидит на полу и поднимает на меня глаза, когда я вхожу.
– Разве они не прелестны? – спрашивает она.
Она положила наших малышей в крошечный гроб. Вместе, рядышком, закрыв глазки, лежат они на белом шелке. Я сажусь на пол рядом с Майей. Мы долго смотрим на них. Она их одела. Одежду нам дали вчера, наши матери принесли. Это одежда для кукол. Они несколько часов ходили по магазинам, пытались найти вещи для наших крох. Нигде не было таких маленьких размеров, но потом они нашли подходящие вещи в магазине игрушек. Такие симпатичные. Крохотное платьице для девочки. Она лежит в той же позе, в которой умерла, со сложенными ручками, у нее длинные ресницы. Нашему мальчику достался синий комбинезончик. На них все те же вязаные чепчики, в которых они лежали в инкубаторах.
– Нам надо положить им подарки, – говорит Майя.
Она идет к своему трюмо с украшениями. Достает браслет. Майя носила его, когда была маленькая. Еще тогда она решила, что, если у нее когда-нибудь родится дочка, браслет перейдет к ней.
Я не знаю, что мне выбрать в качестве подарка. Выдвигаю и задвигаю шкафчики секретера, пока мне не попадается на глаза ножичек с ножнами из кожи ягненка. Я вспоминаю, как он мне нравился, этот ножик, как я им гордился. Я кладу его в гробик рядом с детьми.
За час до начала погребения за нами заходит мой отец. На нем по-прежнему пальто, хотя уже потеплело. Говорит, что наши мамы ждут в церкви, все готово. У него в руке ключи от машины, он все время позвякивает ими, ударяя по колену, и сам вдруг замечает это. Говорит, что нальет себе на кухне воды.
Я достаю из каморки под крышей ящик с инструментами, беру отвертку и возвращаюсь в спальню. Склоняюсь над крышкой гробика, но Майя перехватывает мою руку.
– Подождем еще немного. Мне нужно еще несколько секунд.
Наклоняется и целует наших детей. Когда я опять берусь за крышку, она обхватывает гробик руками.
– Я не могу.
Я подхожу к окну. На другой стороне площади владелец овощной лавки поднимает жалюзи.
– Не могу.
– Майя.
– Нет, ты не смеешь.
Я помогаю ей подняться на ноги.
– Иди в гостиную к моему отцу, – говорю я.
Я закрываю за ней дверь и опускаюсь перед гробом на колени. Разглаживаю платьице на дочке. Я смотрю, и смотрю, и смотрю на них, и не могу оторваться.
Потом кладу на гробик крышку. С каждой стороны вкручиваются два шурупа, достаточно длинных, чтобы крышка хорошо держалась. Это обычные шурупы, самые обычные, нержавеющие с прямым шлицем. Прикручиваю крышку. Головки шурупов утапливаются в дерево.
32
Гравийная дорожка, идущая вдоль железнодорожных рельс, конец апреля. Послеполуденный резкий, даже жесткий солнечный свет. Мы идем рядом. Идем и почти не разговариваем, наверное, из-за жары.
Мы вышли прогуляться около часа назад. Майе пришло в голову пройтись, в квартире она не находила себе места. Оттого, что мы все время дома и она видит, как я сижу и смотрю в одну точку, она ни на чем не может сосредоточиться, сказала она. У меня не было настроения куда-то идти, но я встал с кресла, мы пошли побродить по улицам и дошли до парка.
Мы не идем никуда конкретно, у нас нет цели. Но перед станцией на Годтхобсвай Майя поворачивает обратно. Я беру ее за руку, чтобы она шла чуть быстрее, мы идем рядом, почти в такт, но немного погодя она отнимает руку.
– Ты меня тащишь.
– Хорошо, я пойду медленнее.
Я снова хочу взять ее за руку.
– Не надо.
– Почему?
– У меня потеет ладонь.
Справа от нас рельсы уходят под мост и дальше, в направлении пригородов на севере Копенгагена. Слева лужайка парка, она стала гораздо зеленее, покрылась весенними цветами. Поезда останавливаются на маленькой станции, и в воздухе над кустами разносится эхо объявлений из динамиков, предупредительные свистки, раздающиеся перед закрытием дверей отходящего поезда.
Майя останавливается и прижимает руку к груди.
– Мне нужно присесть, – говорит она.
– Давай сядем вон на ту скамейку.
Мы доходим до скамейки, и она ложится на нее.
– Тебе нехорошо? – спрашиваю я.
– Не знаю.
– Тебе нездоровится?
– Просто заболело в груди.
