В маленьком городке Сент-Питер на острове Гернси мы нашли население, которое, хотя и жило под управлением Англии, не забыло, что принадлежало к Франции всего за несколько столетий до этого, и продолжало любить французов. Человек двенадцать из нас остановилось на постоялом дворе «Три голубя», там мы прожили три полных дня; в момент же отъезда владелец постоялого двора и его семья отказались брать с нас деньги, а лишь сердечно пожали нам руки.
Хозяин корабля, который взялся доставить нас до побережья Бретани, в маленький порт Роскоф, что на самом краю Финистера, оказался не столь благородным: он запросил у нас по гинее с каждого человека и, будучи контрабандистом, потребовал, чтобы каждый из нас помог ему доставить во Францию контрабандный груз. Мои товарищи распихали под одежду куски ткани, набили карманы чулками, ножницами, пакетиками с иголками и т. д. Я одна получила привилегию не брать с собой ничего.
Описать, что я испытала, ступив на землю Франции, невозможно. Я побежала к первому же дому, начала обнимать всех, кто попадался мне на пути: мужчин, женщин, детей, даже собак и кошек. Мне дали хлеба и молока, отличного хлеба и отличного молока Франции. Я смеялась, плакала, ела, я делала все это одновременно.
Из Роскофа мы двинулись в Морле, где ежедневно собирались прибывающие пленные, а потом нас направили в Ренн колонной, насчитывавшей почти девятьсот человек. По выходе из Морле я стала свидетельницей жуткой сцены. Среди французов, которых привезли английские корабли, находились и те, кто не смог выдержать ужасной жизни на понтонах, уступили коварным предложениям охранников и согласились служить в английских войсках. Сами подумайте, как на них (а английские комиссары не позаботились даже о том, чтобы забрать у них униформу Брауншвейга) смотрели те, кто остался верен национальной гордости и сохранил славную трехцветную кокарду. Когда мы оказались в Морле, в их адрес начались претензии и угрозы; а однажды, когда мы шли по большой дороге, перешли к кулакам и ударам ножом. Многие перебежчики так там и остались, остальных же здорово потрепали. Я шла очень быстро, чтобы раньше других добраться до первой остановки. Я обратилась к местному мэру, чтобы тот предпринял меры для отдельного размещения одетых в злополучную униформу Брауншвейга, а также для их дальнейшего отправления на день позже нас.
На другом этапе (я умолчу о названии места, чтобы не заставлять краснеть французов, которые сегодня, без сомнения, уже позабыли про свой политический фанатизм) мы получили очень недоброжелательный прием, почти враждебный; а в том же месте, утром того же дня, испанских пленных, которых Франция возвращала Испании и которые двигались в сторону Нанта, встречали с очень большой заботой, почти услужливо. Их хорошо расселили и покормили. Нам же отказали в телегах для наших больных и тех, кто не мог идти. К счастью, благородная госпожа Маршан наполнила мой кошелек в момент прощания. Хоть эти крестьяне и не проявляли милосердия к солдатам бывшего императора, однако они были очень алчными. Деньги позволили мне раздобыть транспорт для моих бедных товарищей. Вознаграждена за это я была в Ренне, где мне выразили благодарность родители некоторых из них. Там устроили подобие праздника в честь моего, как они говорили, великодушного поступка.
Из Ренна я направилась в Сомюр, где находился бывший гвардейский конно-егерский полк. Генерал Лефевр-Денуэтт,[116] командовавший им, жил в замке по соседству. Я предстала перед ним. В течение месяца мне оказывали самое сердечное и самое благородное гостеприимство. Его жена была очень добра ко мне; я практически стала соперницей белой горлицы, с которой она не расставалась целыми днями. Генерал поправил мое финансовое положение, подарив мне сто экю,[117] но что больше всего согрело мое сердце, он дал приказ полковому портному одеть меня в егерскую униформу бывшей гвардии. Наконец, я могла избавиться от этих юбок. Я сложила в сундук все, что у меня оставалось от платьев и прочих шикарных носильных вещей, подаренных мне госпожой Маршан: большую их часть я раздала по дороге. Зато теперь у меня был зеленый форменный сюртук, подогнанный по росту, и тонкие сапоги с кисточками; посмотрев на себя в зеркало, я сказала себе, что и в сорок лет, которые вот-вот должны были исполниться, я выглядела еще очень неплохо.
При этом, однако, я не стремилась вернуться на службу, и это обмундирование было для меня лишь предметом моих фантазий. К тому же я не горела желанием сменить свою трехцветную кокарду на белую. Чтобы добраться до Парижа, я переоделась в женскую одежду. Те из моих друзей, кто видел меня в то время в платье, сужающемся книзу, и шляпке, больше похожей на лошадиные шоры (все это было продукцией одной модистки из Лимингтона), говорили, что я была очень похожа на Брюне, персонаж популярной пьесы тех времен «Смешные англичанки».
С момента, когда Наполеон вернулся с острова Эльба, и до июня месяца 1815 года различные обстоятельства мешали мне оказаться у него на пути. Наконец, 7-го или 8-го числа того же месяца генерал Лефевр-Денуэтт взял меня с собой в Тюильри, я была в униформе гвардейских конных егерей, и он посоветовал мне расположиться в саду, между павильоном с часами и первым большим бассейном. Через некоторое время показался император; он был верхом, выехал из дворца и направился к воротам Пон-Турнан. Едва я успела отдать ему честь, закричав «Да здравствует император!», он подъехал ко мне, а генерал Лефевр-Денуэтт, бывший рядом с ним, указал ему на меня.
— Мадемуазель Сан-Жен, — сказал император, повернув голову в мою сторону, — оставила драгун и перешла в конные егеря?
Генерал сообщил ему, что я вернулась из Англии, где долгое время была в плену.
— Ты позволила взять себя в плен! — воскликнул император.
— Увы, это так, мой генерал, — ответила я. (Я очень часто имела честь говорить с императором во время смотров, но я никогда не называла его «сир», только генералом: это была старая привычка, которую трудно объяснить, но это никак не было связано с недостатком уважения.)
— И у тебя нет денег? — вновь спросил он.
— Вы правы, мой генерал.
Он повернулся к одному из своих адъютантов:
— Летор,[118] выдайте ей чек.
И он продолжил свой путь, сделав мне прощальный жест рукой. Это был последний раз, когда я могла видеть этого благородного человека. На второй день после этого, кажется, он отправился в свою гибельную кампанию в Бельгию. Генерал Летор достал из кармана блокнот, вырвал из него листок и прямо на седле нацарапал на нем карандашом чек на сумму в тысячу пятьсот франков, а также адрес, где я могла предъявить его для получения денег.
