Макс исчезает.
Оставшись вдвоем, они молчат. Жюльетта смотрит вокруг, на Жана, вокруг, на Жана, на Жана, на Жана.
Жан смотрит на Жюльетту. Серые глаза и зеленые глаза ведут долгий разговор.
Жан склоняется к ней и шепчет на ухо:
– I’m just a man[74].
Колоссально!
– Это моя любимая песня из их альбома.
Дыши, Жюльетта, дыши…
Они теперь у барной стойки, полусидят на табуретах.
Уйти, остаться? Что вообще делают в таких случаях?
– Выпьем по последней? – спрашивает Жюльетта детским голоском.
Поздно, слово сказано.
– Нет, – говорит Жан, – то есть… да, воды с мятным сиропом.
Он смотрит на ботиночки Жюльетты.
Она смотрит на его руки.
Руки, которые целый день имеют дело с женскими туфлями. Надо срочно сказать что-нибудь умное.
– Почему вы закрыты по четвергам с утра?
– А почему бы нет?
– Который час?
– Не знаю.
Взгляд Жана медленно скользит выше, к груди Жюльетты.
Не много он разглядит под моим толстым свитером.
– Пора, да?
– Что пора?
– Не знаю.
– Мы последние.
– В чем беда?
Ангар опустел, разошлись даже фанаты, музыканты зачехлили инструменты, а бармен убирает грязные стаканы со стойки.
Жан предлагает Жюльетте проводить ее. Метро закрыто, и они идут пешком. Она чувствует себя под защитой на пустынных улицах рядом с грузчиком, которому перевозить бы рояли.
В качестве телохранителя он наверняка лучше, чем мсье Бартелеми за своей занавеской.
Из водосточного люка вдруг раздается визг. Жюльетта отскакивает.
– КРОКОДИЛ! – кричит она.
– Говорят, они десятками водятся в канализации, – спокойно комментирует Жан.
– Замолчи, я правда в это верю! Упс! Я перешла с вами на «ты».
А ведь я пьяная!
– Их завезли во Францию туристы, миленьких таких зверушек. Некоторым удалось убежать, и они размножаются у нас под ногами. Андеграунд – им нравится такая жизнь, – объясняет Жан.
– Я обожаю городские байки… Элвис Пресли, Уолт Дисней и Майкл Джексон будто бы живы и скрываются где-то на необитаемом острове. Великая Китайская стена видна с Луны. Моя любимая – про красную рыбку, у которой памяти всего на пять секунд…
Жан заканчивает за нее фразу:
– И поэтому она никогда не скучает в аквариуме.
– Но в крокодилов я правда верю, – говорит Жюльетта, вцепившись в руку Жана.
Так они и идут дальше, под руку, болтая обо всем на свете и в общем-то ни о чем.
На углу тупика Жюльетта замедляет шаг.
Что делать? Что ему сказать?
Она останавливается перед калиткой.
– Значит, это правда, о чем все судачат в квартале?
Черт! Он знает.
– А что говорят?
Я просто тяну время.
– Что женщины из этого дома поставили крест на любви.
– Да, это правда, они поставили крест.
Жюльетта выдерживает паузу и добавляет едва слышно:
– Я – нет.
Жан берет лицо Жюльетты в ладони и осторожно целует в губы. И уходит.
Глядя ему вслед, Жюльетта не может не отметить, как упруга его походка.
Она улыбается, вспомнив, что ведь не хотела никуда идти сегодня вечером. Улыбается, подумав, что он похож на того десятилетнего мальчика, который однажды предложил ей свой полдник. Только ростом много больше.
Это, в сущности, так просто.
Она набирает код, бежит через двор, нащупывая в кармане ключи, натыкается на забытую шоколадку, поднимается по лестнице, раздевается, как автомат, и засыпает, позабыв включить радио.
Ее будит смс: «Ваши лодочки готовы. Я их начистил, они блестят!»
29
Грузчик, ему бы рояли перевозить… «Ахиллесова пята»… I’m just a man… Жан… вода с мятным сиропом… крокодил… Китайская стена… красная рыбка… поставили крест на любви… я – нет… они блестят… грузчик, ему бы рояли перевозить… «Ахиллесова пята»… I’m just a man… Жан… вода с мятным сиропом… крокодил… Китайская стена… красная рыбка…
Жюльетта вздрагивает от звонка мобильного.
Телепатия?
Улыбаясь, она отвечает – и тотчас улыбка гаснет, Жюльетта вскакивает, опрокинув стул, выбегает из студии, налетает в коридоре на Макса.
– Выключи все у меня… нет времени объяснять… мне надо домой.
Метро? Такси! Нет, не такси, если где-то демонстрация, я застряну. Что-то случилось с Жан-Пьером? Я не могу бежать на высоких каблуках. Сланцы? В сумке. Черт! Я забыла сумку! Нет сумки, нет билетиков, нет денег. Перепрыгнуть через турникет не получится. Прижмусь к кому-нибудь. Вот эта вроде худенькая. Вперед! Может быть, Симоне плохо? Да что же он не идет, этот поезд? Надо было ей сказать, чтобы вызвала «скорую». «Шатле», «Ле-Аль», «Этьен-Марсель». Еще одна станция. Потом пересадка. Конца не видно. Что за спрут сжал мне щупальцами живот и горло? Почему я так переполошилась? Розали, Джузеппина… где они?
Розали заканчивает сеанс медитации. Собирает подушки. Она знает, что до дома недалеко. Кинулась бы бегом, да ноги не слушаются.
Джузеппина выскакивает из такси в повязанном сикось-накось шарфе. Она продавала пару подсвечников девятнадцатого века, бронзовые с позолотой, когда зазвонил телефон. Поручив сделку и свою лавку Морису, она доковыляла, волоча больную ногу, до бульвара, поймала такси.
Жан-Пьер мечется по двору, как хищник в клетке.
Всем им позвонила Симона. Бесцветным голосом проговорила: «Скорей приезжайте… пожалуйста».
30
Бледное солнце слегка золотит облака – в точности как она любила. Длинные аллеи, вековые деревья и таблички с названиями редких цветов напоминают парк. Люди с лейками, с цветочными горшками в руках, со скорбными лицами.
Они стоят, сбившись в кучку, ни дать ни взять пчелиный рой. Карла прилетела накануне, под зимним пальто на ней длинное белое сари – траурное индийское одеяние.
Кто бы мог подумать, что сегодня они простятся с ней? Всего пять дней назад они собрались за воскресным обедом. Стряпала в тот вечер Симона. Жаренный на сале картофель, салат из одуванчиков, пирог с черникой. Они обсуждали, шутливо, но озадаченно, анонимную записку, которую кто-то бросил в почтовый ящик: «Если вам нужен мужчина, я готов». Может быть, мсье Бартелеми, так долго наблюдавший за ними, решился зайти за калитку? Может быть, Эрве Сантюри надумал сбежать от своего семейства? Или же объявился новый сосед? Кто мог знать, что ударит совсем с другой стороны?
