– Ты нежная прекрасная девушка. Мне кажется, дотронувшись до тебя, я задену твою наивность, твою чистоту. Я не хочу и не могу себе этого позволить. Это неправильно. Мы оба потом пожалеем.
Соланж опустила голову в ладони.
– Может, никакого потом и не будет. Может, этот день рождения станет для меня последним.
Она посмотрела на него. Странно, пронзительно, отчаянно.
– Я очень хочу жить, Сесар. Я хотела бы пережить войну, идти дальше, но я не вижу пути. Я уже не верю, что там, за горизонтом, нас что-то ждет. И мне порой так страшно. Мучительно страшно.
Он протянул руку и на мгновение сжал ее ладонь в своей.
– Как только мне станет легче, я вернусь к нашей борьбе. И все будет по-прежнему.
Вот и настал момент сказать правду.
– Ты не вернешься. По-прежнему не будет.
– Как? – Сесар был потрясен.
– Тебя разыскивают. Я не хотела говорить… Венсан считает, что тебе нужно уйти в подполье, к макисам, к Ловалю.
– Значит, мне придется вас покинуть?
– Навсегда, – она кивнула, глядя ему в глаза.
Это было больно. Отчего-то неотчетливо и странно. Будто оба теряли то, что не успели обрести.
На стене безмолвно играло отражение пламени свечей, теплой тенью отражаясь в глубине его зрачков. Хотелось, чтобы этот миг длился вечно, и казалось, что для этой вечности жизнь была слишком коротка.
Легкая, но уверенная улыбка сорвалась с губ Сесара.
– Помнишь, ты сказала, что когда-нибудь мы встретимся и вспомним о том, что было?
– Ты запомнил мои слова?
– Я поверил в них. Я хочу верить.
Слезы уже блестели в ее глазах маленькими прозрачными капельками, в которых плясали огненные язычки.
– Думаешь, у нас есть шанс?
* * *
Соланж вернулась к себе совсем поздно. Странные смешанные чувства переполняли ее. Хотелось позабыть обо всем на свете. Об этом тихом, почти одиноком доме, о сломленном отце, о войне и об опасности, которая подстерегала их на каждом шагу. Хотя она привыкла жить среди смерти, страха и крови, ей так хотелось тепла и надежды.
В гостиной горел свет. Отец молча, не меняя позы, бесцельно сидел в кресле у камина. Показалось, что он ее и не заметил. Но Варенкур неожиданно окликнул дочь. Соланж вздрогнула, словно ее позвал какой-то призрак из прошлого. Тот же голос звучал в том же доме, но столько воды утекло с тех пор. Он уже не был прежним человеком.
– Соланж, зайди ко мне на минуточку, пожалуйста.
– Папочка, я думала, ты уснул, – она тепло улыбнулась, радостно вбежала в комнату и, обвив его шею руками, поцеловала в щеку.
На душе стало легко и спокойно, как будто кто-то родной и близкий после затянувшейся болезни вновь возвращался к жизни.
– Как я мог уснуть, не дождавшись тебя сегодня? Это же твой день, дочка.
– Мне уже казалось, что ты и не вспомнишь.
– Разве я мог забыть? Поздравляю тебя, мое сокровище.
Она улыбнулась ему. Тепло, искренне, нежно.
– Мне бы так хотелось, чтобы день этот прошел для тебя иначе, – сказал он.
«А мне бы не хотелось», – внезапно подумала Соланж и засветилась от счастья.
– Но я не в силах изменить что-либо, – продолжил Варенкур, словно не заметил ее улыбки или посчитал напускной. – Ни в своей собственной жизни, ни в том мире, что нас теперь окружает.
Соланж склонила голову ему на плечо, а он продолжил:
– Франция с каждым днем все глубже погружается в какую-то трясину. На всем старом и добром давно поставлен крест.
– О, папа, если бы ты только знал, что значат для меня твои слова!
Это был лучший подарок. Ей вдруг показалось, что он способен ее понять, что можно ему открыться. Прямо здесь и сейчас выложить все, что творилось у нее на душе…
– Я понимаю тебя, Соланж, – сказал он, словно читая ее мысли. – Но при этом я никогда не соглашусь с сопротивленцами.
– Но ведь оккупанты – зло, которое необходимо уничтожить, – помрачнев, произнесла Соланж.
– Его невозможно уничтожить! Разве ты не видишь? Они победили. Они растоптали все, что могли. И спасти то, что еще осталось, можно лишь, смирившись с поражением.
– Но, папа… – какое это было разочарование!
– Да, Соланж. Тебе, наверное, хочется думать, что мир победит фашизм, но я говорю тебе, что война закончится лишь тогда, когда весь мир признает свое поражение. Весь мир и те горстки людей, что ввязались в борьбу под именем повстанцев, партизан. Ты, должно быть, хочешь видеть в них героев. Но они не герои. Они призраки, тени, которые прячутся за спинами простых обывателей. За каждой их наглой вылазкой следуют новые жертвы, за каждым протестом льется новая кровь. Они пытаются убедить людей, что все это вознаградится. Оправдается долгожданной победой. Но это не так. Это лишь агония, которая приводят к новой боли. Так кому они нужны, Соланж?
Соланж еще крепче обняла его руками за шею и усилием воли заставила себя сдержать слезу. Не важно. Несмотря ни на что, он оставался для нее самым любимым и дорогим человеком.
* * *
Через несколько дней Соланж вновь спешила домой. Трудно было понять, на встречу с кем она так торопится: с отцом или с Сесаром, но это было не главное. Главное, что дом снова стал домом, куда хотелось возвращаться.
Она шла по окольной тропинке, здесь было больше зелени, и шелест листвы убаюкивал ее мысли. Соланж много думала о разговоре с отцом, первом за долгое время и таком неоднозначном. Чувствовал ли он то же, что и она? Что бы он сказал, если бы узнал правду? Что скажет, если узнает?
Неподалеку от дома пришлось остановиться. У крыльца она увидела немецкие автомобили. В сердце закрался холодок. Она почти инстинктивно свернула со своей узкой тропы в тень деревьев, бесшумно приближаясь к воротам. Там стояли Анри и Варенкур в окружении десятка солдат и одного офицера. Сесара не было. Она еще не поняла, что происходит, но было ясно одно: с Филиппом Варенкуром разговаривали не как с хозяином дома, а как с пленным на допросе.
– Вы укрывали преступника!
– Не понимаю, о чем вы.
Варенкур отвечал тихо, поверженно, но гордо.
– Ложь! – холодным железом резали слова немецкого офицера.
Быстрым шагом приблизился еще один солдат.
– Его увезли, – коротко сообщил он.
Сомнений быть не могло. «Его» означало Сесара.
Офицер кивнул и сделал какой-то знак солдатам, стоявшим на крыльце.
– Господин офицер, а как же я? – нервозно всполошился Анри. – Вы же обещали… за информацию…
Варенкур окинул его презрительным взглядом. Он хотел сказать что-то, но, видимо, решил, что тот не стоил слов.
