Он погрыз ручку и зевнул. Полюбовался на пианино в углу… Что за идиот притащил пианино в читальный зал? Мухин вообразил, как эту бандуру поднимали на третий этаж, и опять зевнул. Согнутые спины очкастых перхотных девиц вызывали у него отвращение и гасили даже его юное, не слишком притязательное либидо. Стоп, а юное-то почему?..
Виктор охнул – громко, на всю комнату. К нему обернулись. Он закрыл глаза, потом открыл, пощупал себя, как неживого, и вновь охнул, но уже молча.
Ему было четырнадцать лет. Четырнадцать лет и два месяца, если это имеет какое-то значение… Да пожалуй, что не имеет.
На нем была красная футболка с надписью по-русски «МЫ УЖЕ ИДЕМ», и странные джинсы с карманом прямо на ширинке. Впрочем, Виктора волновала не одежда, а тело. Его собственное тело, которого он не мог узнать.
С переходом в Суку он тоже потерял в возрасте – аж десять лет, но там была потеря небольшая. Тогда он не чувствовал разницы, а теперь… То, к чему он привык, отличалось от того, что он имел в данный момент, как соленый огурец от свежего. Да, сейчас он был свежий – невероятно бодрый, весь какой-то напружиненный, готовый в любую секунду вскочить, подпрыгнуть, побежать… Ведь он почти не курил. Так, только баловался. Пиво – «ноль тридцать три», не более. Водки ни-ни, уж очень она невкусная, разве что винца стаканчик сухенького. И наркоты никакой еще не пробовал, сознание себе не расширял. И с женщинами тоже пока… В общем, много чего не успел попробовать. В четырнадцать-то лет…
Мухин повернул голову – слева за соседней партой сидела худенькая девочка. Девочка – ясно, для тридцатилетнего кобеля, а для мальчика Вити она была полноценной барышней. Курносая брюнетка с короткой стрижкой и маленькой грудью. «Зато гарантия, что не силиконовые протезы, – подбрехнул откуда-то из глубины кобель. – Жми, Витек! Единственная приличная кандидатура в этом склепе!»
Мухин перечитал свое послание и, скривившись, дописал:
«Кстати, меня зовут Витя».
Сложив листок, он двинул его по столу. Девушка посмотрела неодобрительно, но записку приняла. Пробежав ее глазами, она что-то нацарапала и жестом велела забрать.
Слова «что-нибудь веселое» были зачеркнуты, сверху стояло: «желательно что-нибудь умное».
Виктор воспрял. Главное – она ответила, а что конкретно – не важно. Ей ведь тоже надо свой девичий понт соблюсти. Понимаем. Святое дело.
Наткнувшись взглядом на ящик с литерой «М», Мухин схватил ручку и торопливо написал:
«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Маркс.
Так как же тебя зовут?»
Девушка прыснула и, смяв бумажку, запустила ее в форточку. Потом якобы вернулась к чтению, но Мухин видел, что она косится на него. Вздохнув, она захлопнула книгу и не спеша собрала тетрадки.
Проходя мимо, курносая тихо сказала:
– Женя.
Виктор почувствовал, как краснеет, и, схватив со стола все свое гоголеведение, направился следом. К прилавку тянулась длинная очередь, и он встал за девушкой. Она его как будто не замечала, хотя, конечно, догадывалась, что он смотрит на ее в упор. Пока сонная библиотекарша не забрала у Жени книги, Виктор изучил ее затылок и шею настолько хорошо, что смог бы сдать зачет по родинкам.
Девушка была чуть выше и, кажется, чуть старше, но Мухина это вполне устраивало – толку от ровесниц он не видел. На ней была симпатичная фиолетовая майка и джинсы – на бедрах натянутые, а книзу сильно расклешенные. Покачиваясь на носках, Виктор умудрился случайно приблизиться к Жене настолько, что уловил ее аромат, – никакой не парфюм и уж конечно не пот. Она пахла только собой, чистым телом.
У самого выхода он ее обогнал и, открыв дверь, куртуазно пропустил вперед. Это ей понравилось.
Мухин с блаженством подумал, что обольстить малолетнюю дурищу ему не составит труда. Со взрослым мужиком она бы знакомиться, может, и не рискнула, а юноша ей представлялся неопасным. Вот и славно. Виктору требовалось как-то скоротать четыре часа транса, и наилучшим вариантом было бы провести их вместе с Женей.
Они шли по Большой Бронной вниз, к «Пушкинской», и Мухин творчески рожал первую фразу, способную обезоружить и пленить. Пауза непозволительно затягивалась. Женя, то и дело поправляя на плече сумочку с тетрадями, тоскливо смотрела под ноги.
– Где учишься? – выдавил Виктор, и сам разочаровался. Он-то считал себя не таким примитивным.
– Филфак МГУ, – ответила девушка.
«Филфак» она произнесла весьма отчетливо, даже специально выделила «фак» – не иначе, выясняла уровень его интеллекта. Мухин понял, что если пошутит над этим «факом», то с Женей можно будет сразу попрощаться.
Он почтительно тряхнул головой и закинул стандартный крючочек:
– Ты, наверное, там одна такая… На филфаке.
– Какая?
– Да нет, не на филфаке, а во всем университете, – невозмутимо продолжал Виктор.
– Ну какая «такая»?
«Красивая,” – мелькнула в мозгу одна из версий, но Мухин решил, что с банальностями надо завязывать.
– Адекватная, – простецки ответил он. – У всех ваших стеклянные глаза, а в них – замурованный портрет Достоевского. А ты живая.
– Бедный Федор Михалыч… превратили его в штамп, – сказала Женя, но уже без скуки, с явным интересом.
– Ну хорошо, не Достоевский. Пруст, Кортасар, Павич… что там еще у них замуровано?
По реакции он понял, что впечатление произвести удалось.
«Рано млеешь, девочка, – подумал он самодовольно. – Я ведь еще и не начинал».
Виктор невзначай тронул карман – деньги у него были.
– Зайдем в «Макдональдс»?
– Куда-куда? – испуганно спросила Женя.
Они как раз поравнялись с «Маком», и Мухин увидел, что никакой это не «Мак». В витрине стоял большой пластмассовый «Ту-134», на крыше громоздился грубоватый щит с призывом летать самолетами Аэрофлота, а на стеклянной двери висело уведомление: «продажа билетов осуществляется при наличии билетов». Неоновый «SAMSUNG» пропал, привычной рекламы кока-колы на другой стороне тоже не было.
– Ну, мы так про мороженое… – вывернулся Виктор. – Тут рядом кафе-мороженое есть, за углом, на…
Он вдруг осознал, что не может вспомнить, как называется Тверская. Вернее, называется ли она в этом слое Тверской, или по-прежнему – Горького.
– Тут недалеко, – сказал он.
– Давай лучше посидим, – предложила Женя.
Народу на площади было немного – фонтан не работал, а без него вроде бы и лавочки теряли смысл. Зажиточная пенсионерка попивала из горлышка зеленый «тархун», два старика играли в шахматы, еще несколько человек боролись с выгибающимися на ветру газетами. Одна скамейка была полностью занята цветастой цыганской семьей.
