Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 113
Хотя и не очень расторопный, он производил впечатление человека, на которого можно положиться; к тому же он был настоящим моряком. Но сейчас, сидя передо мной со сложенными на животе толстыми руками, он походил на одного из этих деревенских священников, которые спокойно нюхают табак и внимают повествованию крестьян о грехах, страданиях и раскаянии, а простодушное выражение лица скрывает, словно завеса, тайну боли и отчаяния. Ему бы следовало носить потертую черную сутану, застегнутую до самого подбородка, а не мундир с погонами и бронзовыми пуговицами. Его широкая грудь мерно поднималась и опускалась, пока он рассказывал мне, что то была чертовская работа, и я как моряк (en votre qualite de marin) легко могу это себе представить. Закончив фразу, он слегка наклонился всем корпусом в мою сторону и, выпятив бритые губы, с присвистом выдохнул воздух.
– К счастью, – продолжал он, – море было гладкое, как этот стол, и ветра было не больше, чем здесь…
Тут я заметил, что здесь действительно невыносимо душно и очень жарко. Лицо мое пылало, словно я был еще молод и умел смущаться и краснеть.
– Naturellement[11]мы направились в ближайший английский порт, где и сняли с себя ответственность. Dieu merci![12]
Он раздул свои плоские щеки.
– Заметьте (notez bien), все время, пока мы буксировали, два матроса стояли с топорами у тросов, чтобы перерубить их в случае, если судно…
Он опустил тяжелые веки, поясняя смысл этих слов.
– Что вы хотите? Делаешь то, что можешь (on fait ce qu’on peut). – И на секунду он ухитрился выразить покорность на своем массивном, неподвижном лице.
– Два матроса… тридцать часов они там стояли. Два! – Он приподнял правую руку и вытянул два пальца.
То был первый жест, сделанный им в моем присутствии. Это дало мне возможность заметить зарубцевавшийся шрам на руке – несомненно, след ружейной пули; а затем – словно зрение мое благодаря этому открытию обострилось – я увидел рубец старой раны, начинавшийся чуть-чуть ниже виска и прятавшийся под короткими седыми волосами на голове, – царапина, нанесенная копьем или саблей. Снова он сложил руки на животе.
– Я пробыл на борту этой, этой… память мне изменяет (s’en va). Ah Pattnà! C’est bien ca. Patt-nà, merci. Забавно, как все забывается… пробыл на борту этого судна тридцать часов.
– Вы! – воскликнул я.
Спокойно глядя на свои руки, он слегка выпятил губы, но на этот раз не присвистнул.
– Сочли уместным, – сказал он, бесстрастно поднимая брови, – чтобы один из офицеров остался на борту и наблюдал (pour ouvrir l’oeil…) – он вяло вздохнул, – и сообщался посредством сигналов с буксирующим судном, понимаете? Таково было и мое мнение. Мы приготовили свои лодки к спуску, и я на том судне также принял меры… Enfin! Сделали все возможное. Положение было щекотливое. Тридцать часов. Они мне дали чего-то поесть. Что же касается вина, то хоть шаром покати – нигде ни капли.
Каким-то удивительным образом, нимало не изменяя своей инертной позы и благодушного выражения лица, он ухитрился изобразить свое глубокое возмущение.
– Я, знаете ли, когда дело доходит до еды и нельзя получить стакана вина… я ни к черту не годен.
Я испугался, как бы он не распространился на эту тему, ибо, хотя он не пошевельнулся и глазом не моргнул, видно было, что это воспоминание сильно его раздражало. Но он, казалось, тотчас же позабыл об этом.
Они сдали судно «властям порта», как он выразился. Его поразило то спокойствие, с каким судно было принято.
– Можно подумать, что такие забавные находки (drôle de trouvaille) им доставляли каждый день.
– Удивительный вы народ, – заметил он, прислоняясь спиной к стене; вид у него был такой, словно он не более, чем куль муки, способен проявлять свои эмоции.
В то время в гавани случайно находились военное судно и индийский пароход, и он не скрыл своего восхищения тем, с какой быстротой шлюпки этих двух судов освободили «Патну» от ее пассажиров. Вид у него был тупо-равнодушный, и тем не менее он был наделен той таинственной, почти чудесной способностью добиваться эффекта, пользуясь неуловимыми средствами, – способностью, которая является последним словом искусства.
– Двадцать пять минут… по часам… двадцать пять, не больше…
Он разжал и снова переплел пальцы, не снимая рук с живота; этот жест был гораздо внушительнее, чем если бы он изумленно воздел руки к небу.
– Всех этих людей (tout ce monde) высадили на берег… И пожитки свои они забрали… никого не осталось на борту, кроме отряда морской пехоты (marins de l’Etat) и этого занятного трупа (cet intéressant cadavre). В двадцать пять минут все было сделано…
Опустив глаза и склонив голову набок, он словно смаковал такую расторопность. Без лишних слов он дал понять, что его одобрение чрезвычайно ценно. Затем он снова застыл в неподвижной позе и сообщил мне, что, следуя инструкции возможно скорее явиться в Тулон, они покинули порт через два часа.
– …и таким образом (de sort que) многие детали этого эпизода моей жизни (dans cet épisode de ma vie) остались невыясненными.
Глава XIII
Произнеся эти слова и не меняя позы, он – если можно так выразиться – пассивно перешел в стадию молчания. Я составил ему компанию; затем снова раздался его сдержанный хриплый голос, словно пробил час, когда ему полагалось нарушить молчание. Он сказал:
– Mon Dieu! Как время-то идет!
Ничто не могло быть банальнее этого замечания, но для меня оно совпало с моментом прозрения. Удивительно, как мы проходим сквозь жизнь с полузакрытыми глазами, притупленным слухом, дремлющими мыслями. Быть может, так оно и должно быть, и, пожалуй, именно это отупение делает жизнь для огромного большинства людей такой желанной. Однако лишь очень немногие из нас не ведали тех редких минут пробуждения, когда мы внезапно видим, слышим, понимаем многое – все, – пока снова не погрузимся в приятную дремоту.
Я поднял глаза, когда он заговорил, и увидел его так, как не видел раньше. Увидел его подбородок, покоящийся на груди, складки неуклюжего мундира, руки, сложенные на животе, неподвижную позу, так странно и красноречиво говорившую о том, что его здесь попросту оставили и забыли. Время действительно проходило: оно нагнало его и ушло вперед. Оно его оставило безнадежно позади, с несколькими жалкими дарами – седыми волосами, усталым загорелым лицом, двумя шрамами и парой потускневших жгутов. Это был один из тех стойких, надежных людей, которых хоронят без барабанов и труб, а жизнь их – словно фундамент монументальных памятников, знаменующих великие достижения.
– Сейчас я служу третьим лейтенантом на «Victorieuse» (то было флагманское судно французской тихоокеанской эскадры), – представился он, отодвигаясь на пару дюймов от стены.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 113
