После нескольких номеров бубнист объявил куплеты. Солистка, дочь старика, совсем еще девочка, была хороша собой. Ее белоснежное личико сияло так, словно перед ней блистательная публика столичного театра, а не таежный и деревенский люд. Большие черные глаза без страха смотрели в зал, вздернутый носик придавал ей особое детское очарование, и, еще не начав выступление, она уже расположила к себе всех, кто был в трактире. Вот брякнул очередной аккорд, громыхнул бубен, старик растянул мехи – и она выпорхнула на сцену под одобрительный гул толпы. Тонким, совсем детским голоском запела куплеты:
– Как исправник с ревизором
По тайге пойдут дозором,
Ну, тогда держись
Иной спьяну, иной сдуру
Так тебе отлудят шкуру,
Что только держись.
Щи хлебали с тухлым мясом,
Запивали жидким квасом,
Мутною водой.
А бывало, хлеба корка
Станет в горле, как касторка,
Ничем не пропихнешь…
Знакомая тема вызвала шум. И зрители, заглушая певицу и оркестр, стали подбадривать музыкантов и солистку, входя в то состояние, которое наступает тогда, когда, как это пишут в рецензиях, «затронуты струны души».
– Ревизор, сволочь, знамо дело.
– Поостерегись. Донесут!
– А нехай донесут. У меня брать нечего, кроме порток.
– Одно слово, ободрали до ниточки, дохнуть немочно. И все Бога да государя поминают, паскудники.
– Знамо дело, ворье!
– Давай, девка! Язви их в душу мать!
Приободренная певица взглянула на отца. Тот утвердительно кивнул, и она запела еще более крамольную куплету.
– Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Иркутск, попорченный пожаром
Слывет столицей-уголком.
В нем заправилы городские
Творят порой дела такие,
Каких, пожалуй, и в России
Нет в городе любом.
Трифон Лютый мало вслушивался в слова. Он был доволен собой. «Комедианты» оказались настоящей находкой. В трактире нет свободного местечка. Слух пойдет, так из соседних деревень прибегут. Потом из тайги потянется приисковый люд, и дела его, Трифона Лютого, пойдут еще лучше. Трифон даже икнул от удовольствия и сам был готов пуститься в пляс.
…После представления, приметив Катаева, Лютый, расплывшись в улыбке, выскочил из-за стойки и мелко засеменил к гостю.
– Николай Миронович, доброго здравия. Вот, в приметы не верю, а ведь точно: собака перед домом валялась, уголь из печки выпал – к гостям дорогим. Все, знаете ли, в суете, трудах и заботах.
Вот комедиянты пожаловали. Интересный, скажу вам, народец. Шатаются по тайге, песни поют, народ потешают. А народу надо время от времени потешаться, дабы не копить в себе вредные чувства. Да…
Лютый присел за стол к путешественникам. Музыканты, отыграв концерт, удалились, и в трактире пошло обычное веселье.
– Надо быть, Николай Миронович, за день-то умотались? И я вот устал. Всяк подлец-мерзавец подтибрить норовит. Мыслят, что коли трактир, то создан он исключительно для всяких пакостей. Нонче работника нанял дров запасти и кое-что еще по хозяйству сделать. Он мне: «Пятитку пожалуйте». Подлец-мерзавец, – жаловался Лютый. – Пришлось дать. Куды деваться… А ты, Николай Миронович, слыхал я, остался без проводника. Это плохо, конечно. Толкаются тут у меня двое: один тунгус, второй, приятель его, силищи необыкновенной – пятаки пальцами гнет. Так вот, они будто в те же места, что и ты, пробираются. Может, потолкуешь? Тунгус за проводника сойдет, а другого к делу приспособишь, силища в тайге завсегда пригодится.
– Скажи мне, Трифон, от доброго сердца помогаешь или корысть имеешь?
– Стало быть, в этот конкретный раз – от сердца, Николай Миронович. А что корысти касается, так ты сам посуди: не все ли тебе равно, у кого муку, соль да сахар в путь купить. Поладим. Ты уступишь – я в долгу не останусь.
– Провиант для экспедиции уже закуплен, больше того мне ни к чему.
– А я не про сейчас. Про потом. Чай, за раз всю работу не переделаешь. Да и за тобой не зверь, а человек след в след ходить начнет. Дело ты, говорят, большое замысливаешь, на годы.
Катаев молча кивнул головой. Лютый приободрился.
– Тогда, Николай Миронович, чего откладывать в долгий ящик? Сейчас и переговорите.
Трактирщик провел его в укромный уголок заведения, отгороженный от общей залы бревенчатой стенкой. Здесь хозяин предусмотрительно накрыл стол. Трифон Лютый постарался. Была вареная картоха, рыба недавнего посола, свежеиспеченный хлеб. Сало тонкими ломтиками с чесноком и тмином блестело горкой, играла чешуйками льда мороженая брусника.
– Не побрезгуйте, Николай Миронович.
– Прикажи подать косушку, – попросил Катаев трактирщика.
– Чудно, сколько знакомы, никогда ты не заказывал вина и водки.
– А сейчас надо. Неси.
Трифон обернулся быстро. Принес и выставил на стол зеленоватую бутыль с длинным узким горлышком.
– Кого видеть изволишь, Николай Миронович? Охотника или рабочего, а то сразу обоих?
– Проводника зови. Наперед с ним потолкую.
Эвенк вошел неслышной походкой, по русскому обычаю отвесил поклон Катаеву и Трифону и замер. Дженкоуль, а это был именно он, не мигая глядел на Катаева. Тот тоже присматривался, изучал тунгуса. Хороший проводник – половина успеха всей экспедиции. Проводник – твои уши, глаза и защита, советчик и дозорщик. Проводник, бывалый человек, знает в тайге каждую приметку, каждый шумок объяснить может. Ошибешься – горя не оберешься…
А следопыту в тайге хозяина хорошего выбрать – тоже задача немалая. Коли поверит тебе, коли советником сделает – помощь от следопыта в большом и малом. А как начнет за каждым шагом следить да проверять по мелочам, тогда не дорога, а одно мучение.
Тунгусу было, на взгляд Катаева, лет тридцать. Лицо загорелое, черные, как смоль, волосы сзади стянуты в тугую косицу. Одет был в легкую одежду. Поверх рубахи фуфайка без рукавов, которые носят в сибирских селах, летние онучи, в них заправлены шаровары, тоже русского кроя.
– Звать тебя как? – спросил Катаев, поднимаясь перед тунгусом.
– Дженкоуль.
– Меня Николай Миронович Катаев. Сядем, Дженкоуль, к столу.
– Спасибо, хозяин.
– Да какой я тебе хозяин. Ты, получается, Трифона гость. Слышал, что ты с приятелем на Подкаменную Тунгуску собрался, верно ли?
– Собрались, хозяин.
– Ну вот, опять заладил. Говори «Николай Миронович».
– Длинно, хозяин. Ладно, пусть будет Николай Миронович.
– А места на Подкаменной знакомы ли тебе?
– Конечно, хозяин! Дженкоуль там вырос, охотился, с купцами покруту делал.
