Но все вышло по-другому.
Целый день я просидела в бабушкиной комнате. Бабушка расспрашивала меня. Я отвечала дедушке, а он кричал то, что я говорила, в левое бабушкино ухо. Правым она совсем ничего не слышала.
В комнате было темно. Через заколоченное окно проникало совсем немного света. Около бабушки стояла бельевая корзина, полная носков. Все носки — темно-серые, с двумя зелеными полосками по краям — солдатские носки с военного склада. Их притащил дедушка.
Бабушка, сидя у окна, там, где между досками пробивалась полоска света, отрезала зеленые края и заделывала их заново. Работа двигалась медленно, потому что бабушка дрожала.
— Зачем она это делает? — спросила я у дедушки.
— Чтобы никто не узнал, что это солдатские носки.
— Почему никто не должен этого знать?
— Иначе поймут, что они украдены.
— Украдены? Если солдатские носки взяты со склада армии, которой больше нет, разве это считается украденным?
Кому должны теперь принадлежать носки?
Дедушка этого не знал.
Бабушка, склонясь головой к светлой полоске в окне, жаловалась:
— Лепольд, Лепольд! Бреннер принес домой керосин.
Симон Шмальц и другие притащили муку. А он приносит одни носки и ничего больше!
— Дура набитая! — рассердился дедушка.
— Что ты говоришь? — переспросила бабушка.
— Дура набитая! — повторил дед.
— Что? Что?
— Скоро восемь часов, — прокричал ей в левое ухо дед.
— Да, да! — бабушка бросила носки в корзинку и пошла готовить ужин.
Она достала из шкафа старую консервную банку, поставила ее на стол. Банка была пустая, без крышки. Внизу по краям виднелись три дыры величиной с монету. В дырки бабушка засунула тонкие щепочки, а на банку поставила кастрюлю. Мне она объяснила, что в кастрюле вкусный суп. Попросила дедушку:
— Зажги!
Дедушка достал из кармана коробку спичек.
— Последняя! — заметил он.
Чиркнул спичкой, прикрыв пламя рукой, поднес спичку к щепке. Спичка догорела, но щепка не зажглась.
— У него это лучше выходит, — объяснила мне бабушка. — Мои руки сильно трясутся, и я не могу зажечь. А у него получается.
Со мной всегда была коробка спичек. А сегодня даже две. Я отдала их дедушке. Одну коробку дед тут же спрятал.
— Дай мне одну! Мне тоже надо! — закричала бабушка — Отдай сейчас же!
Но дед зажал коробку. Бабушка схватила меня за руку.
— Одна — моя! Скажи ему, пусть отдаст одну мне!
Я не знала, что и подумать. Бабушка ругалась с дедом из-за спичек! Это что-то новое…
Дед бросил коробку на стол. Но промахнулся. Спички рассыпались по полу. Бабушка наклонилась, ползая, собирала спички в коробку. В комнате было темно, а на полу еще темнее.
— Кажется, все собрала, — бабушка, задыхаясь, поднялась с пола, дрожащей рукой закрыла коробку и гордо заявила: — Они мои! Ты не получишь ни одной!
По моим щекам катились слезы. Не знаю, почему я плакала. Теперь я хотела одного: чтобы Кон поскорей вернулся. Но Кон все не шел и не шел.
Наконец дедушка разжег щепки. Бабушка помешивала содержимое кастрюли. Из кастрюли воняло.
— А почему вы не зажигаете печь?
— Она рухнула, — объяснил дедушка.
— Что ты говоришь? — переспросила бабушка.
Дед ей не ответил.
Варево в кастрюле было невообразимое: серые комки плавали в сером же соусе. Но тарелки, в которые бабушка налила это варево, были моими любимыми — с незабудками. И ложки она дала с деревянными ручками. Я сунула пустую ложку в рот. Вкус ее был прежним. Она отдавала железом, солью и горечью.
— Ты что, не хочешь есть? — спросил дедушка.
Я покачала головой. Дед пододвинул к себе мою тарелку. Бабушка ядовито на него посмотрела.
— Все ему да ему!
Теперь было темно не только в комнате, стемнело и на улице. Мы с дедом пошли на кухню, сели там на пол.
— Кто-нибудь еще остался в живых? — спросила я.
— Все живут в большом доме.
Раньше в большом доме жили нацисты. Они, конечно же, удрали. А дом сохранился. Нацистские квартиры пустовали.
— А Бреннеры?
— Бреннеры тоже в большом доме.
— Я думала, они отравятся, когда придут русские.
— Они хотели это сделать.
— А почему не отравились? Не было яда?
— Яд был. Сначала они отравили собаку.
— А потом?
— Увидели, как та мучается, и испугались.
— Она умерла?
— Кто?
— Собака.
— Конечно, собака умерла, а Бреннеры — живы.
Совсем стемнело. Кона все еще не было. Издалека послышались русские голоса. Кон? Нет, не Кон. Два чужих голоса. Наверное, патрульные.
Голоса приближались к нашим руинам. Один говорил, другой смеялся.
Дед зажал мне рукой рот. Почему он это сделал, непонятно.
Голоса стихли. Солдаты, видимо, ушли. Дед отнял руку от моего рта.
— Русские, — сказала я, — не причиняют зла.
Дед кивнул.
— Они, как все люди. А большинство из них — симпатичные.
Дед кивнул еще раз.
— Мне они нравятся. А Кон — больше всех!
Дед опять кивнул.
— Почему ты не хотел, чтобы они нас услышали?
— Потому что боюсь.
— Боишься, боишься, все боишься!
— Будешь спать у нас, — сказал дед. — Этот солдат не вернется.
— Этот солдат! — Я возмутилась. — Не говори «этот солдат»! Это — Кон. Он — мой друг. Самый лучший!
— Не волнуйся, — пробормотал дедушка.
Мы поглядели на небо. Ничего на нем не было: ни луны, ни звезд, ни облачка.
— Иногда летают самолеты, — прервал молчание дед.
— У нас тоже.
— И американские.
— А у нас нет.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю! Знаю!
— Может, нам повезет, — продолжал дедушка, — русские уйдут, а американцы придут.
— Я не хочу американцев!
Дед промолчал.
Я поняла, что Кон сегодня не вернется. Темно, хоть глаз выколи. Уличного освещения не было. И не было света ни в одном из уцелевших окон. Кон не найдет дороги.
Дедушка встал с пола, я тоже. Он зажег спичку. Мы ощупью прошли кухню. У двери в комнату спичка потухла, дед зажег новую. Пламя отбрасывало колеблющиеся тени на кровать. На краю ее с открытым ртом лежала бабушка. Она спала. Выглядела бабушка ужасно, потому что была без зубов. Она их снимала на ночь.
