— Одновременно, — продолжал Маршан, — мы заинтересовали этим парижский авангард как своего рода уникальной находкой битников и нашли потрясающий отклик. Молодые ведь не очень хотят жить, зато жаждут, чтобы их забальзамировали на удивление друзьям. Более того, они готовы платить за посмертное бальзамирование, как обычные люди платят страховые взносы. Идея распространилась с потрясающей скоростью, спрос превышал предложение. Наверно, для людей это представлялось единственным подтверждением в будущем того, что они действительно жили. К тому же всегда был шанс выставить свою мумию на модной вечеринке, где все, как сейчас говорят, «обкуренные». Короче говоря, дело пошло. Но… у нас возникли технические трудности: качество бальзамирования оставляло желать лучшего… В Турции использовались методы, остававшиеся неизменными в течение сотен лет. Что бы мы ни предпринимали, ткани крошились, стоило покинуть пустыню с её сухим вяжущим воздухом и оказаться в более влажном климате. Ткани сгнивали. Естественно, мы применяем «химикаты А» и всё ещё находимся в поиске формулы консерванта — это оказалось труднее, чем можно подумать. Но пока бальзамировщики использовали наши мозги, мы использовали покойников, с которыми могли делать что нам заблагорассудится ради знаний, необходимых нам для Иоланты. Так что вы увидите довольно странную, chez nous, Студию бальзамирования. Она очень удобна для наших опытов; а они учатся завоёвывать весь Ближний и прочий Восток. Природа, ты прекрасна!
— Маршан, вы хотите сказать, что с блокнотом в руках исследуете трупы?
К этому времени он был уже совершенно пьян, однако не качался, и руки у него не тряслись; короче говоря, надо было хорошо его знать, чтобы понять, насколько он не в себе. И ещё у меня появилось забавное чувство, будто он немного пугает меня. Так или иначе, он издал уховерточный смешок и сказал:
— Мой дорогой, без покойников я ничего не узнал бы о человеческой анатомии. Не могу же я резать живых, я ведь не хирург, как вам известно. А покойники большая подмога, особенно пока они свежие, пока у них работают основные реакции. С моей точки зрения, rigor mortis[59]всё портит — во всяком случае, в смысле гибкости и реакции. Но поучительно, да и интересно, смотреть, как они распадаются на части, подобно часам, а потом опять потихоньку-полегоньку соединяются воедино — в нечто вроде куклы, над которой мы работаем. На самом деле, неплохо бы изредка останавливаться и спрашивать себя: «А что мы в сущности делаем?» Будь я проклят, если знаю. Тем не менее по соседству работает студия бальзамировщиков, и американцы предоставляют нам образец для подражания. Американский рынок, естественно, оказался более продвинутым, когда всё это началось; в некоторых вещах Европа чертовски отстаёт. — Мы оба хохотнули, как в былые времена, что теперь сравнимо разве лишь с выстрелом пистолета в голову.
— И Ближнему Востоку неймётся, очень хочет участвовать, — сказал он, — так что Джулиан уже дал деньги на постановку пары фильмов, дабы склонить восточное общественное мнение в нашу пользу.
Он замолчал.
— Везде Джулиан, — не удержался я.
— Мне пора идти, — произнёс он, но продолжал сидеть, грея в ладонях бренди и не сводя с меня глаз. — Господи, я только и делаю, что болтаю, — с сожалением произнёс он. — И всё ещё не задал ни одного вопроса: как вы живёте, как себя чувствуете, хотите заниматься нашей проблемой или нет… Прошу прощения.
— И прекрасно. Боюсь, мне было бы трудно ответить. Я совсем недавно выздоровел и ещё более недавно, хотелось бы думать, женат на воскрешённом призраке по имени Бенедикта. Как говорится, пока ещё с трудом стою на ногах. Но в любом случае буду в Тойбруке и всё посмотрю вместе с вами. Как насчёт понедельника? Назначайте любое удобное для вас время.
Маршан допил из своего стакана и встал.
— Хорошо, — проговорил он. — Пусть будет понедельник. Послушаете лекцию нашего главного бальзамировщика. Только держите себя в узде. Здравый смысл и ещё раз здравый смысл. Гм!
Я опять спустился в метро и поехал домой, зажатый между согражданами, которые в целом выглядели совсем неплохо, если учесть, что я давно их не видел. Однако это напоминало путешествие в попугаичьей клетке, и я совсем оглох к тому времени, как в конце концов дополз до парадной двери отеля.
— Марк, Бенедикта, Марк!
Она вскочила с сияющим лицом.
— Слава богу, что ты сказал; я как раз думала о нём. Ничего нет для нас более болезненного. Мы ещё долго будем вытаскивать из лап занозы, но Марк…
Я сел.
— Оказывается, мне придётся работать неподалёку…
— Да. Понимаю.
Она закурила сигарету и несколько мгновений шагала туда-сюда по комнате.
— Мы должны постараться и принять его, оживить его немного внутри себя. Наверно, звучит эгоистично, но, боюсь, если он сгниёт внутри и оставит по себе недобрую память, у нас с тобой ничего не получится. Марк всё ещё стоит между тобой и мной.
Она тяжело опустилась в кресло и яростно затянулась, что было знаком гнева и разочарования в той же степени, как простые и горькие слёзы. Я тоже мог бы биться головой о стену и выть, но, будучи, чёрт меня побери, другой породы, не делал этого. Изо всех сил я старался зевать, выглядеть естественно и всё такое прочее. Но, пытаясь закурить, обжёг палец и закашлялся. Отправился в уборную по малой нужде и про себя не один раз выругался из-за того, как всё складывается.
Вернувшись, я обнаружил её стоящей посреди комнаты, уверенной в себе и с великолепной надменной решимостью во взгляде.
— Нам необходимо побывать во всех местах, где мы терпели боль и обижали друг друга, нельзя позволить памяти умереть — как ты думаешь? — Я вздрогнул.
— Прямо сейчас, — сказал я. — Сегодня же.
Она кивнула.
— Иначе ничего хорошего не выйдет.
Нам не понадобилось много времени, чтобы завести автомобиль и разбудить управляющего, — не имело смысла объяснять, зачем нам ехать куда-то, где дороги чудовищно грязны, а всё вокруг дьявольски печальное. Мы не обменялись ни единым словом. Но я запасся термосом с кофе и несколькими отвратительными сэндвичами с ветчиной. Ночь стояла холодная. Дул ветер. Полагаю, с ней происходило то же самое — я имею в виду, что и я тоже как бы заново проигрывал нашу жизнь в том ужасном показушном доме; это было похоже не столько на дурной сон, сколько на то, что я провалился в старый, заброшенный туннель, а потом меня спасли. Однако теперь предстояло вернуться обратно и очистить его от скопившегося мусора. И ещё я ощутил болезненный укол, когда вспомнил о коттедже Иоланты на острове. Ох уж эти призраки, тоже не могут без мяса!
Бенедикта сидела за рулём, а я раскуривал для неё сигареты; она вела машину на предельной скорости, словно стремилась как можно скорей достичь конца путешествия. Фары отбрасывали на холмы длинные белые лучи, терявшиеся в дорожной дали, замусоренной неряхой осенью. Прекрасная ночная природа притихла в грустном ожидании зимы и белого снега, который изменит её до неузнаваемости. В конце концов мы подъехали, медленно одолевая последний длинный извилистый участок, к дому с отвратительными франтовато-розовыми башнями на берегу стального цвета озерца. О Кольридж, где ты? Слегка приглушённо за, возможно, давностью лет всё тут кричало, говорило, шептало о Марке, о болезни, о проклятой бессоннице, о Нэше, о Джулиане, об Авеле — воспоминания вернулись с новой силой… Я засунул руку под бархатное пальто и коснулся её груди.
