В больнице и позднее
Вызвали «скорую». Те приехали, повозились над Машей, привели ее в чувство, покачали голавами, посовещались и все-таки увезли в больницу. Вскоре стало известно, что ее увезли сначала в какую-то обычную больницу с острым нервным истощением, очень низким давлением, слабым пульсом и прочим; выяснилось, что в ней едва теплилась жизнь. «Потеря интереса к жизни, вплоть до комы», как написано в одном медицинском справочнике. Но уже на следующий день верный и ничего не подозревающий, как всегда, Митричек перевез ее на Шаболовку, в клинику неврозов. Там, собственно, и было ей место, ибо именно невроз от большой любви и был ее основным сейчас заболеванием. А голодный обморок что! Она сейчас покушает; Митричек привезет чего-нибудь вкусненького, и она быстро восстановится. А вот Кока теперь – пусть мучается! Пусть знает, кого чуть не погубил; пусть его совесть загрызет, изверга!
Кока и вправду не находил себе места, он думал, что все случилось из-за него, и отчасти, конечно, был прав: «отчасти» – потому что не только ради него Маша все это устроила, но и ради самого процесса, ради совершенства в драматургии, к которому всегда стремилась. Крещендо в драме обязано быть выразительным и сильным, и обморок тут очень подходил, и именно натуральный – не какая-нибудь там дешевая дамская истерика. И Маша лежала в больнице с веселым сознанием хорошо и добросовестно выполненной работы.
А Кока, поедаемый сутками напролет глубоким раскаянием (что же он натворил, этакая паскуда, развлекся, докатил девушку до больницы!), каждый день посылал в палату цветы, но сам зайти не решался. Наконец, когда он пришел уже в пятый раз, то вдруг во дворе прямо наткнулся на Машу, которую в первый раз выпустили погулять. Шел к двери, думал опять передать цветы и сразу уйти, и тут дверь открылась прямо перед его носом, и Маша – собственной персоной – оказалась в полуметре от него. Он так и встал, как в игре «Замри», большой, нелепый, растерянный, покрасневший, как мальчишка, который украл и съел варенье, а его застала с перепачканным ртом мама прямо на месте преступления. Так и стоял с букетом, который не знал, куда девать. Маша стояла напротив и глядела на него почти насмешливо; не знала, как ему помочь, а может быть, даже и не хотела. Да и что ему было сказать: мальчик уже большой, хотя и нашкодивший. «Ай-ай-ай!» – что ли? Нет, лучше помолчать.
Она стояла, наслаждаясь его замешательством, а потом взяла из его рук цветы и, полуутверждая-полуспрашивая, сказала? «Это мне?..» Кока кивнул и, силясь что-то сказать, двинулся к ней. – «Не надо». – Маша закрыла ему рот рукой, а он схватил эту руку и стал быстро-быстро ее целовать. Все, что хотел Кока сказать, все, что чувствовал, он выражал сейчас в исступленных взаимоотношениях с Машиной рукой и был при этом ужасно похож на дворового пса, которого неделю не кормили и теперь кинули наконец долгожданную кость. Он и трудился над этой рукой, склонившись и впиваясь в нее губами и всем своим существом, а Маша глядела на него сверху и ласково гладила его буйную голову другой, свободной рукой. Блудный сын вернулся! Родина вновь приняла его в свои материнские объятия! Абзац!
В Машиных глазах, глядящих теперь куда-то вдаль поверх Кокиной головы, была несколько странная для непосвященных, а для нас с вами – вполне понятная – смесь любви, нежности, иронии, а также спокойного, гордого удовлетворения мастера, любующегося плодами своего труда. Что ж, немало сил, здоровья, нервов ушло на это, зато посмотрите, каков результат!
Кока наконец оторвался от ее руки и потянулся к губам, она не возражала. Он обнял ее. Она была такой беззащитной, такой хрупкой, ненакрашенной, в трогательном байковом халатике под дубленкой, которую Кока стал быстро расстегивать трясущимися руками, совершенно позабыв, где находится. Да это и понятно, потому что он чувствовал, как гибкое Машино тело отдается его рукам, отзывается на каждое прикосновение. Поэма экстаза! Эрогенная зона – везде, даже в воздухе, во всем дворе, на всей территории больницы! Судорога страсти, скрутившая их обоих! Пароксизмы нежности! Нестерпимая жажда соития! – Ну что еще… хватит, пожалуй.
Первое же прикосновение показало, насколько они соскучились друг по другу, как стремились к соединению, и теперь – ничто не мешало… кроме того, что они стояли прямо перед входом в клинику неврозов. Последний невроз надо было немедленно вылечить, и Маша, неровно дыша, по частям выталкивала из себя слова: «Уйдем от входа… ты что, глупый… Отойдем в сторону… Малыш…» И аж замерла, соображая, что это она сказала. А потом было не до анализа, они отошли за угол здания, а потом еще дальше, в глубину двора, и Маша стала злостно нарушать больничный режим.
Ах, если бы врачи понимали, что Кока – и в больших дозах – был сейчас для нее лучшим лекарством! Они оба были в некотором смысле «слегка подпорченными бананами»; их непринужденная порочность и даже бесстыдство, наивное и искреннее, как у детей, едва не привели к тому, что они чуть ли не разделись прямо тут, за больницей, и чуть ли не совершили того, к чему их так тянуло, – здесь же, на снегу, на брошенной верхней одежде. Все шло к этому, и пальто уже были сброшены. Но… последние остатки благоразумия – у него и стыдливости – у нее победили: верхняя одежда вновь была надета. Да и опыт вовремя подсказал, что в пальто будет не видно со стороны, что делают руки, а руки могли совершить хотя бы эрзац того счастья обладания, которого оба так хотели. И потом: теперь-то куда было спешить! Теперь-то у них все было впереди, какие наши годы! Кока ушел, пообещав прийти завтра, и в первый раз за много дней он чувствовал себя счастливым, а Маша пошла к себе в палату. По дороге она думала: «Отчего это я назвала его „Малыш“? Почему не „Жу-жу“, „Си-си“ или, скажем, „Котик“? Это было бы правильнее – Костя – „Котик“… Но… вырвалось как-то само – „Малыш“. А… если он и есть – „Малыш“?… Большой такой, красивый „Малыш“. Ну и ладно, – с довольной усмешкой решила Маша, – пусть он теперь будет – „Малыш“, так тому и быть».
Так и стало. Отныне и навеки прирученный Малыш бывал у Маши каждый день, а когда ее на сутки-двое отпускали из больницы, он заранее находил место, где им можно было встречаться. Маша была даже раза два в Кокином зоологическом музее, что послужило причиной ссоры между ним и Любанькой и необходимости подыскать себе новое жилье. Но все равно – сравнительно короткие, поспешные, порывистые встречи не могли утолить их постоянного любовного голода, а раз так, то все длится дольше, чем обычно. Попробуйте снять все запреты перед Ромео и Джульеттой, oтменить всех Монтекки и Капулетти, всю родовую вражду и поселить их по-семейному вместе, в одной комнате, сказать: «Нате! Получите друг друга! Все можно! Наслаждайтесь своей любовью, сколько хотите!»
Э-э-э, неизвестно еще, что тогда получится, как скоро они осточертеют друг другу, начнут ссориться, ругаться – кому мусор выносить, кому с собакой гулять, – а потом пресыщение физической близостью перейдет в привычку, потом – в супружеский долг, а потом они (Ромео и Джульетта!) не то что перестанут любить, а может, даже (страшно подумать!) – даже нравиться один другому. Вот что может произойти, если все можно и всего – много! Нет, только через тернии к звездам, любовь надо стимулировать запретами! Вот и у наших героев все в этом смысле пока хорошо: Маша замужем, встречаются они тайно, где попало, квартиры Кока пока не нашел, живет у того, кто пустит, а с девушкой не пустит почти никто, а значит, опять – урывками, случайно, даже уехать в лес подальше нельзя, не лето ведь!
