— Конечно, конечно, заплати! — кричали все.
И невеста шла с ним танцевать. Он с ней поступал так же, как с нищим в богатом доме, танцевал до тех пор, пока невеста не выбьется из сил. Зато она на всю жизнь запоминала этого человека в кафтане землистого цвета. И в трудные годы тягот и лишений она этот танец связывала с лучшим воспоминанием о своей свадьбе.
После этого Сроли усаживали за свадебный стол, старались угостить всем, что было приготовлено к свадьбе, но он никогда не дожидался конца свадебного пиршества. Перед уходом всякий раз отзывал в сторону кого-нибудь из родных невесты и вручал свадебный подарок для невесты: серебряный рубль, бокальчик или какую-либо другую вещицу из серебра. Были ли эти вещицы его собственными, мы не знаем. Но если правда, что ради этого, как говорили люди, кое-где в богатом доме из буфета, где хранилось серебро, порою исчезала какая-нибудь вещь, — то и это не беда. Ни мы, ни богач, ни его дети, ни тем более сам Сроли по этому поводу не переживали.
Удивительный человек этот Сроли, странный, неуступчивый, колючий, как репей, — ни с какой стороны к нему не подступиться.
Некоторые, говоря о нем, высказывали мысль, что при всей его ненависти к сильным мира сего сам Сроли вышел из их среды. Это, по мнению многих, видно по манерам, по осанке, по привычкам. Всех поражала широта его натуры. Он мог, например, разуться посреди рынка и отдать свои сапоги какому-нибудь нищему, совсем незнакомому человеку, чтобы тот тут же их надел или продал, если ему очень нужны деньги.
Как-то во время пожара Сроли забрался в горящий дом бедняка, чтобы спасти его ветхий скарб. Потом он долго ходил с опаленными бровями и бородой.
Однажды Сроли ввязался в спор с самым известным ученым раввином города. Одна бедная женщина приготовила еду для больного. Раввин же запретил потреблять это блюдо, так как оно — трефное. Сроли случайно слышал этот разговор. И когда женщина собралась уходить, Сроли спросил, где она живет, и вскоре он ей принес горячую кастрюлю, в которой была очень хорошая еда. При этом он заявил, что кастрюлю прислал сам раввин. На самом же деле Сроли силой вырвал кастрюлю из рук жены раввина и ругался при этом последними словами, кричал, что закон, запрещающий есть трефное, — дрянь, а не закон. А если ребе с этим не согласен, пусть тогда сам и пострадает от этого закона и остается без обеда.
Такова одна выходка. И в тот же день — вторая: он раздобыл где-то денег и вернул жене раввина стоимость обеда, вежливо поблагодарив ее. Уходя же, он насмешливо ей пожелал:
— Чтоб ты не была женой раввина!
Когда в городе стало известно об этой истории, многие удивлялись нахальству Сроли, а другие весело и с удовольствием смеялись. Но все без исключения были поражены: кто бы мог подумать, что Сроли, которого никто никогда не видел с книгой в руках, не побоялся вступить в спор с раввином и даже отважился ему возражать.
Вот какие штуки выкидывал Сроли Гол. Каждый раз, к великому изумлению горожан, он придумывал что-то новое. Однако он не любил надолго привлекать к себе внимание, и когда замечал на себе любопытный взгляд, то втягивал голову в плечи, напускал на себя суровость.
Иногда Сроли совсем исчезал из города и отсутствовал многие месяцы кряду. Почему он это делал — неизвестно. То ли город ему надоедал и становилось противно ежедневное хождение по домам, то ли в самом деле он что-то скрывал и поэтому предпочитал, когда ему казалось, что он уж очень намозолил всем глаза, дать городу отдохнуть от себя.
Какова бы ни была причина, но каждый год он покидал N. Большей частью это случалось в конце зимы, когда последний снег уже стаял и лужицы подсохли. Он уходил иногда и позднее, в начале весны, когда дышать легко, когда начинают цвести сирень и каштаны, когда дороги становятся сухими, когда окна раскрываются настежь и ухо улавливает далекий шум летящих стай диких гусей.
В такое время Сроли охватывало беспокойство, он был то задумчив и рассеян, то насторожен. Наконец он доставал из своего убогого сундучка специально припасенную торбу, запихивал в нее все, что могло понадобиться в дороге, выходил на рассвете из дому и отправлялся в путь. Иногда, выходя со двора, он оглядывался назад и на прощание показывал кукиш, потом, отойдя, снова оборачивался и снова показывал кукиш. При этом он поглубже натягивал шапку с лакированным козырьком, а его расстегнутый кафтан развевался на ветру.
Сроли всегда шел посередине дороги. Никогда не сворачивал ни перед простой крестьянской телегой, ни перед купеческой пролеткой или перед экипажем помещика. За такую наглость — нежелание уступать дорогу — ему не раз доставалось от кучера, по желанию самого барина, который приказывал огреть кнутом наглеца еще и еще раз.
В дороге, особенно когда ветер дул ему в лицо, Сроли выглядел взлохмаченным, пейсы вразлет, фалды кафтана закинуты за спину — словно дьявол с цепи сорвался. Когда его нагоняла повозка, то он все так же упорно, не сворачивая в сторону, шел мерно, как если бы ему не было никакого дела до того, что у него за спиной. Но чаще всего в это время года, весной, в пору полевых работ, никого не встретишь на дороге, и Сроли шагал себе день-деньской без приключений, испытывая большое удовольствие от окружающей тишины. Лишь тихо гудели провода единственной телеграфной линии, проложенной недавно в том краю. В такие безмятежные дни Сроли не хотелось ни есть, ни пить, даже само его спокойствие казалось излишним. Путь его лежал к поселкам Дениши и Шумску, притаившимся в глубине лесов. Там жили его знакомые арендаторы и корчмари, у которых он обычно гостил подолгу, месяцами.
Поздно вечером он появлялся в Шумске, входил в дом к знакомому арендатору, где его знали и ожидали с прошлого года. Сроли снимал свою дорожную торбу, отбрасывал ее в сторонку. Набожные арендаторы приглашали его к вечерней трапезе, угощали свежим ржаным хлебом со сметаной или простоквашей.
Сроли чувствовал себя обновленным, деревенский покой пронизывал все его существо, он наслаждался тишиной, бесхитростными разговорами арендаторов, почетом и уважением, которые оказывают ему, жителю большого города. Ему по душе была деревенская жизнь: домик, где потолок над самой головой и стены пропитаны запахами сивухи, затхлой воды из старого колодца и домашней птицы — кур, гусей, которые после зимы уже успели обзавестись многочисленными выводками. По утрам и вечерам доносился писк вылупившихся птенцов.
Сроли было хорошо здесь; на заре, когда он слушал свирель пастуха, скликавшую стадо, сердце его замирало. Он любовался восходом солнца и стелющимся туманом, тихим пробуждением деревни, женщинами, идущими по воду, и крестьянскими ребятишками в отцовских картузах…
Все это доставляло ему большое удовольствие; и он совсем забывал о городе и своем озлоблении против состоятельных горожан. Можно поклясться, что Сроли в этой обстановке становился другим: его злоба испарялась. Недоверие и подозрительность, выражавшиеся и в походке, и в пристальном взгляде, — все это смягчалось здесь, и он добродушно улыбался даже во время молитвы. Перемена сказывалась и в его обхождении с хозяевами-арендаторами, которые кормили и поили его. Он не был с ними запанибрата, но не ворчал, не глядел исподлобья, не огрызался и не пускал в ход свои колкости, когда кто-нибудь из них обращался к нему.
