— Что это вы делаете, реб Сроли? — он сердито отвечает:
— Не ваше дело… Не к спеху… Не опоздает… Ничего, пусть он тут еще немного посмердит.
Точно так же он ведет себя и на свадьбах у богатых. Он ненавидит их сытую изобильную жизнь, их шумные праздники, их пышные похороны.
На свадьбах Сроли никогда не занимает почетного места, хотя мог бы сесть, где ему вздумается, потому что никто бы не отважился его согнать. Он всегда усаживается за один стол с бедняками и подзуживает их:
— Лопайте, жрите, бродяги, набивайте ваши поганые кишки!
Ешьте, почтенные, — говорил он иной раз мягче, — наедайтесь, да еще с собой прихватите, знайте и помните, что едите вы не чужое, а Божье и свое собственное!
А когда бедняки наедались до отвала, а их карманы и торбы набивались доверху, Сроли кричал слугам:
— Люди голодны! Подать сюда, да побольше!
А когда стол опять заваливали всевозможной снедью, а бедняки собирались расходиться по домам, Сроли как бы нечаянно цеплял пуговицей кафтана бахрому скатерти, делал шаг, другой, а скатерть и все, что на ней было, — вся еда вместе с посудой, летело на пол и разбивалось вдребезги.
Кроме самого Господа Бога, он больше никого не боялся — ни праведников, ни ревнителей благочестия, ни других представителей Бога на земле. Смеялся над ними и особенно издевался над знаменитыми цадиками, которых посещают и почитают богачи. Верующих бедняков он никогда не задевал. Веруют, и пускай себе веруют. Но с богачами он в разговорах не стеснялся.
Сроли почти всегда молчал, и никто не мог похвастать, что слышал от него что-либо, кроме ругательств и проклятий. Но когда дело касалось богачей, Сроли мог — будь то в синагоге или в другом многолюдном месте — ворваться в разговор и во всеуслышанье наговорить такого, что одни в испуге отворачивались от него, как от заразы, а другие не в силах были оторвать от него глаз и, застыв, смотрели ему в рот.
Похоже, что Сроли объездил весь свет, все сам видел, а чего не видел сам — слышал от других, а если не слышал, то догадывался. Да и вообще он, казалось, видит сквозь стены и слышит за версту. Иной раз, как бы войдя в транс или когда на него находило безумие, он присоединялся к группе стоявших в кружок набожных евреев и начинал скабрезные рассказы об известных ребе. В городе говорили, что безнаказанно такие рассказы остаться не могут. И однажды Сроли чуть не поплатился за свой язык, — во всяком случае, он получил серьезное предупреждение.
Как-то в летний день он сидел у знакомого в доме недалеко от реки. И вдруг стало темно, мрачная туча надвинулась, столбом поднялась пыль, и разразилась гроза. В комнате, где за столом сидел Сроли, неожиданно раздался отчаянный грохот… Сроли подумал было, что обрушилась крыша или земля раскололась. Но в эту же минуту в раскрытую дверь влетело белое пламя, огненным вихрем пронеслось над его головой, закрутилось, завертелось по комнате, словно в поисках выхода, и вырвалось наружу через открытое окно.
Сроли не из пугливых, но от неожиданного грохота по спине у него побежал холодок. Он снял шапку, провел рукой по голове, и в одно мгновение поседевшие волосы отделились от корней, посыпались на пол и на одежду. Сроли поднялся и подошел к окну. Он увидел, что столетняя согнутая верба у реки, давно уже высохшая, сломана пополам, одна ее половина рухнула в реку, а другая горела как свеча. Некоторые верующие говорили потом:
— Видите, реб Сроли, это вам за ваши богопротивные разговоры… Это только пока предостережение! Сначала волосы, а потом и голова…
В ответ же он только смеялся и с обычной злостью отвечал:
— Волосы? А к чему мне они? Без них мне удобнее, легче, мыслям свободнее, а о голове моей прошу не беспокоиться. А кто беспокоится, тот глуп, и пусть он носится со своей глупостью на доброе здоровье.
С той поры шапка Сроли еще больше надвинута на левую сторону. Молчит он еще упорнее, все так же ненавидит то, что и раньше не терпел, все так же не жалует дома богачей. Он принял за правило поступать, как ему угодно, и правило это вынуждены были признать все знатные горожане и богачи, хотели они этого или нет. Хоть он, мол, им и враг, но входить в их дома он имеет полное право. Он имеет право, не ожидая приглашения, усесться за любой, самый изысканный стол, остаться ночевать, где и у кого и когда он пожелает, жить в любом доме, сколько ему угодно. Ему нельзя отказать. Так повелось издавна.
Свою ненависть и вражду он выражает открыто и прямо. Иногда, в очень редких случаях, в какой-нибудь большой праздник, Сроли, прервав общее веселье, пускался в пляс, обязательно с каким-нибудь нищим… Он вытаскивал из-за стола робкого нищего и танцевал с ним, да так, что все присутствующие не могли глаз оторвать от них, он мучил своего партнера, пока того седьмой пот не прошибет. После этого он обращался к нему нарочито громко, чтобы все слышали:
— Так запомни, что я тебе предсказываю, тебе, бедняку, и всем другим беднякам… Посмотри на них хорошенько… Все они пойдут… — Он обрывал фразу на полуслове, указывал на хозяев дома и на их гостей и затем после выразительной паузы добавлял: — На каторгу, в кандалах!..
На свадьбы бедняков, в самый разгар бедного веселья, он являлся непрошеным гостем, вырастал, как из-под земли, в своем длинном кафтане землистого цвета. Его там не знали, мало кто и слышал о нем, но он говорил:
— Я пришел повеселить жениха и невесту.
— Пожалуйста! — отвечали ему удивленно.
Тогда он доставал из кармана деревянную дудку, которую, наверное, купил когда-то у пастуха, и начинал играть.
Было интересно смотреть, как он держится. Сроли, конечно, не был музыкантом, музыка не была его специальностью, но он ловко перебирал пальцами, и дудка звучала чисто. Тело его как бы не принимало участия в игре. И не только тело, но и лицо ничего не выражало, словно застыло. Присутствующие с удивлением глядели на него и начинали понемногу пугаться неподвижного вида Сроли. Но он ни на кого не обращал внимания, как если бы не люди окружали его, а была перед ним зияющая пустота.
Играл он печально, так печально, что многие женщины, которые вообще мягкосердечны, переставали замечать играющего, а только слышали грустную мелодию и начинали плакать.
Тихие звуки, которые издавал этот древний, примитивный пастушеский инструмент, приносили в бедный домик нечто особенное: дыхание леса, аромат полей…
Всем, гостям и хозяевам, казалось, что они перенеслись в какой-то иной мир. Сроли умел заставить забыть обо всем, но никогда он этим не злоупотреблял.
Обычно бывало так: едва заметив, что внимание слушателей поглощено его игрой, Сроли тут же умолкал, так что аудитория оставалась в недоумении. А Сроли спешил к невесте, протягивал руку, будто просил заплатить ему за игру. Но никакой платы, никаких денег ему не надо было.
— Заплати мне танцем, невеста!
Невеста смущалась, не знала, как ей поступить. Тогда он простирал другую руку к гостям, как бы призывая их ответить.
