— Есть еще порох в пороховницах.
Она громко засмеялась и присела на кровати, потом сказала весело:
— Ладно, давай скажу тебе секрет…
— Какой секрет?
— О-о-о… Ты уже забыл?.. Секрет, хаджи… Этим ты докажешь, что любишь меня…
— Да, верно… Не обижайся… Сегодня у меня голова забита совсем другим… Давай, дорогая, скажи мне, что за секрет…
Суад повернулась к нему и несколько секунд смотрела молча, как будто хотела предугадать его реакцию. На ее лице засветилась широкая улыбка, и она сказала:
— В пятницу я ходила к врачу…
— К врачу? Все нормально?
— Недомогание…
— Пройдет…
Она рассмеялась громко и сказала:
— Да нет… Это приятное недомогание…
— Не понял…
— Поздравляю, любимый, я уже два месяца беременна…
* * *
Большой грузовик притормозил перед домом Якобяна… Фургон был наглухо закрыт, за исключением нескольких зарешеченных окошек. Пиная и толкая Таху аль-Шазли огромными ботинками, солдаты подтащили его к машине. Перед тем как бросить его в фургон, ему завязали глаза черной повязкой, заломили руки за спину и нацепили наручники. Он почувствовал, как металл сдирает кожу с запястий. Фургон оказался до отказа набит арестованными. На протяжении всего пути они не переставали выкрикивать «Нет бога, кроме Аллаха! Ислама! Ислама!», как будто эти лозунги помогали им преодолеть страх и напряжение. Охрана не трогала кричащих, но машина рванула вперед на предельной скорости, и арестованные попадали друг на друга. Вдруг фургон затормозил, и они услышали скрип старых железных ворот. Грузовик поехал медленнее, потом снова остановился. Задняя дверь открылась, и взвод солдат с криками и бранью, поснимав форменные ремни, принялся избивать ими вываливающихся из машины студентов. Их крики заглушил лай полицейских собак. Таха сразу же попытался бежать, но огромный пес прыгнул на него, повалил на землю и стал рвать ему клыками грудь и шею. Таха перекатился на спину, чтобы защитить лицо от собачьих клыков. Он думал о том, что они не дадут собакам растерзать их до смерти, но если будут погибшие, то они попадут в рай. Юноша держался и повторял про себя аяты Корана, вспоминал отрывки из проповеди шейха Шакира. Он ощутил, что сначала физическая боль достигает предела, когда ее совсем уже невозможно вынести, а потом чувствительность постепенно пропадает… Вдруг как по команде собаки остановились. Несколько минут арестованные продолжали лежать во дворе. Потом солдаты снова принялись жестоко их избивать и уводили одного за другим. Тахе показалось, что его толкают вдоль длинного коридора. Затем открылась дверь, и он вошел в большое помещение с густым от сигаретного дыма воздухом. Он начал различать голоса сидящих офицеров. Они обменивались привычными репликами и смеялись. Затем один из них встал, дал ему пощечину и проорал в лицо:
— Имя, твою мать!
— Таха Мухаммед аль-Шазли.
— Что-о? Не слышу.
— Таха Мухаммед аль-Шазли.
— Громче, ублюдок.
Таха прокричал как можно громче, и офицер дал ему пощечину. Издеваясь, он повторил вопрос еще три раза. Затем на Таху обрушились новые пинки и удары, и он упал на пол. Его подняли, и тут он впервые услышал тихий сиплый голос, говоривший уверенно и спокойно. Никогда больше в жизни Таха не забудет этот голос:
— Отставить всем… Хватит битья… Этот мальчик кажется разумным и сообразительным… Давай, сынок, подойди сюда…
Его подтолкнули в ту сторону, откуда раздавался голос. Таха убедился в том, что этот человек был главным. Он сидел за столом по центру.
— Как тебя зовут, малыш?
— Таха Мухаммед аль-Шазли.
Ему было трудно говорить, во рту чувствовался обжигающий вкус крови… Начальник продолжал:
— Таха, видно, что ты хороший, воспитанный мальчик. Зачем ты, сынок, делаешь такое с собой?! Ты понимаешь, что с тобой происходит?! А дальше? Считай, что пока ты еще ничего не видел! Посмотри на этих военных. Они так и ждут момента отделать тебя как следует. Ночью они пойдут по домам есть и спать, но придут другие, они будут избивать тебя до утра, а утром вернутся из дома прежние и будут бить тебя уже до поздней ночи… Тебе нравится так — давай, но если сдохнешь, мы закопаем тебя прямо там, где стоишь… Нам все равно… Ты не сравнивай себя с нами… Мы правительство… Ты, Таха не стоишь своего правительства… Ты понимаешь, в какую беду ты попал? Послушай, дорогой… Хочешь, освобожу тебя прямо сейчас? Ты хочешь пойти к родным, к отцу, матери? Они сейчас беспокоятся о тебе…
Последнюю фразу он произнес так, как будто ему уже надоело откровенничать. Таха почувствовал, как сильная дрожь пробежала по его телу. Он очень старался держаться, но не сумел, из его горла вырвался резкий, похожий на вой звук, и он расплакался жгучими слезами. Офицер подошел к нему, похлопал по плечу:
— Нет, Таха… Нет, не плачь, дорогой. Мне, правда, жалко тебя… Послушай, умница… Ты дашь нам сведения о твоей организации, и я обещаю выпустить тебя в тот же миг… Ну, как?
— Ни в какой организации я не состою… — прокричал Таха.
— А зачем хранишь «Хартию исламского действия»?
— Читал…
— Это, дорогой, книга организации… Давай, Таха, говори… Бог ведет тебя… За что ты отвечаешь в организации?
— Я не знаю никаких организаций.
Опять посыпались удары. Таха почувствовал, как боль снова переходит свою критическую точку, чтобы стать лишь мыслью о чем-то далеком. Голос начальника звучал по-прежнему спокойно:
— Зачем так, сынок… Почему не расскажешь, что знаешь, и не спасешь себя?
— Клянусь великим Аллахом, паша, я ничего не знаю.
— Как хочешь, это будет твой грех… Подумай, я здесь — единственный добрый человек… Эти офицеры — безбожники и подонки, они не только бьют… Они творят ужасные вещи… Будешь говорить или нет?
— Клянусь великим Аллахом, я ничего не знаю.
— Баста… Дело твое.
Как только офицер произнес это слово, словно оно было сигналом, на Таху набросились со всех сторон. Его опрокинули на пол, и множество рук приподняло его галабею, сдернуло нижнее белье. Он сопротивлялся, как мог, но на него навалились, пригвоздив тело к полу руками и ногами. Пара огромных ладоней, протянувшихся к нему, взяла его за ягодицы и раздвинула их. Таха почувствовал, как что-то твердое всаживают ему в проход и как рвутся внутренние ткани. Он стал кричать. Кричал изо всех сил. Вопил, пока не почувствовал, что и глотка его разодрана.
* * *
С приходом зимы Абд Раббу начал новую жизнь…
Закончился срок его службы в органах безопасности, и он навсегда снял свою форму, переоделся в европейскую одежду и приступил к работе в новеньком киоске. Он сразу же послал за своей женой Хадией и малышом Уаэлем в Верхний Египет, и они зажили вместе в комнатке на крыше дома Якобяна, которую снял для них Хатем Рашид. Абду чувствовал себя лучше и даже пополнел. Его жизнь была устроена, он уже не имел такого жалкого вида, как человек, призванный на военную службу, а стал похож на молодого и успешного каирского торговца, уверенного и энергичного (хотя продолжал говорить на грубом диалекте Верхнего Египта, ходить с грязными нестрижеными ногтями и желтыми от курения и остатков пищи зубами, не знавшими зубной щетки). От продажи сигарет, сладостей и прохладительных напитков он имел неплохую выручку. Жители крыши приняли Абду с семьей так же, как и всех новых соседей: с радушием осторожностью и любопытством. Но шли дни, и соседи полюбили Хадию, жену Абду, за ее стройную, ладную фигуру черную галабею, смуглую кожу, темно-синюю татуировку на подбородке, верхнеегипетскую готовку и ее асуанский говор, над которым они ухахатывались, передразнивая его… Абду сказал соседям, что работает поваром у Хатема Рашида, но те ему не поверили: они знали и об ориентации Хатема, и о том, что Абду остается ночевать у него по крайней мере дважды в неделю. Между собой они посмеивались над этими «ночными блюдами», которые Абду якобы готовил для хозяина. Они знали правду и принимали ее. В целом их отношение к оступившемуся человеку зависело от того, насколько он им нравился. Если они не любили его, то настраивали себя против, выступали защитниками морали, ругались с ним вдрызг и запрещали своим детям с ним общаться. Но если любили, как Абду, прощали и относились как к несчастному, заблудившемуся человеку. Они повторяли, что, в конце концов, все предрешено и предопределено, и скоро Всевышний, хвала Ему, наставит его на верный путь. «Были люди и порочнее, но Бог наставил их на путь истинный, и они стали святыми», — говорили они, причмокивая и сочувственно качая головой… Жизнь Абду была практически безоблачной, и лишь отношения с женой оставались напряженными. Хадия была довольна новой благополучной жизнью, но что-то острое продолжало колоть и сжигать ее изнутри. Иногда тревожное чувство поднималось, временами пряталось, затаивалось, но не уходило насовсем. Когда он возвращался к ней утром после ночи, проведенной у Хатема, был смущен и нервозен, избегал смотреть ей в глаза и за малейшую оплошность набрасывался на нее. Она ветречала эту раздражительность грустной улыбкой, которая еще больше выводила его из себя, и он кричал:
