На следующее утро он проснулся подавленным. Он едва мог вспомнить то, что случилось накануне, как это бывает при похмелье. Неприятная тяжесть давила на грудь, и Антонио пришел в себя не сразу. Теперь оказанное брату гостеприимство представлялось ему жестом необдуманным, безрассудным, чистым безумством. Представив, к чему приведет присутствие Пьетро в его доме, он растерялся, его ум заполонили пугающие мысли, страшные образы: дом превращен в грязный хлев, сам он разорен, Пьетро обольстил его жену Антонио открыл глаза; на лице слуги, который помогал ему одеваться, он прочел презрение и насмешку Пьетро еще спал, когда Антонио вышел из дома. Однако тень брата точно следовала за ним по пятам; в воображении этого человека, эгоистичного и дорожившего своим благополучием, рисовались самые оскорбительные сцены. «Вот до чего довела меня проклятая чувствительность», — сокрушался Антонио. И ему казалось, что все прохожие, которые здороваются с ним, едва сдерживают удивленную усмешку. Даже учтивые поклоны и доброжелательные взгляды вызывали у него подозрение и делали его мучения нестерпимыми. «Ну ничего, все это скоро кончится, — повторял он. — Он сам во всем виноват».
За столом дурные манеры Пьетро, оробевшего перед изобилием блюд, привели Антонио в отчаяние. Стыд, усугубленный неприязнью, охватывал его, когда он с отвращением наблюдал за братом, который пачкал белоснежную скатерть, заикался, разговаривая со слугой, чавкал, а иногда глотал огромные куски, не жуя, поскольку у него болели зубы. Слуга подавал Пьетро еду с почтительной, а на деле оскорбительной невозмутимостью. Пьетро, как ребенок, украдкой бросал виноватые взгляды на Антонио. Потом Антонио случайно подслушал разговор слуг на кухне: они дивились беспорядку, что царил в комнате Пьетро; еле сдерживая гнев, Антонио со стоном опустился на кресло в вестибюле. Пьетро, проходя мимо, смущенно улыбнулся ему, как будто надеясь вновь найти в нем вчерашнего друга. Но, прочтя откровенную неприязнь на этом чужом лице, внезапно залился краской и ретировался.
— Я должен принять какое-то решение, — пробормотал себе под нос Антонио и, бледный точно полотно, вошел в комнату брата. В это мгновение брат представлялся ему лишь позорным пятном, замаравшим его репутацию, бременем, которое он должен сбросить со своих плеч; но в то же время сознание вины пробуждало в нем жестокость по отношению как к брату, так и к себе самому, заставляя говорить обидные слова.
— Послушай, — сказал он, морщась от отвращения и, чтобы не глядеть на Пьетро, медленно обводя взглядом комнату. — Ты должен прямо сегодня подыскать себе другое жилье. Не стану скрывать, что по многим причинам, отчасти тебе понятным, я не могу позволить тебе долго жить в моем доме. Поэтому было бы хорошо, если бы на этой неделе… не позднее чем послезавтра… или даже завтра…
— Сегодня вечером, если желаешь, — промямлил Пьетро.
— Ну… если ты так считаешь… ладно, сегодня вечером, — сказал Антонио. — Здесь деньги для тебя, — добавил он торопливо, словно всхлипнул. — Вот, возьми.
Пьетро со смущенной улыбкой сжал в кулаке несколько протянутых братом банкнот.
Следующие несколько дней Антонио был сам не свой; он всюду торопился, с головой ушел в работу, а происшествие с братом казалось ему дурным сном.
— Мы больше никогда не должны заводить о нем разговор, — сказал Антонио жене.
С этой поры он заставил себя забыть о существовании Пьетро и думал, что ему это удалось, брат встал для него в один ряд с призраками, которые являлись в ночных кошмарах.
Ударили морозы, каких еще не было в ту зиму. Вечернюю тишину промерзшего каменного города, где жили люди богатые и скаредные, время от времени нарушали жалобные гудки, доносившиеся из порта, эхо подхватывало их и уносило в заледеневшие горы. В припортовых лачугах судачили о порванных штормом парусах, о погибших рыбаках и их телах, выброшенных на берег; на перекрестках улиц, затянутых туманом, городские стражники, дрожа от холода в своих шинелях и сапогах, разжигали костры, как на биваках, притопывали, чтобы согреться, в вихрях метели.
Несмотря на то что в доме затопили все камины — отблески пламени плясали на затянутых штофом стенах, — Антонио целый вечер не мог согреться. Жена, закутавшись в шерстяной халат и надев теплый колпак, принесла ему горячего чая, но пальцы у Антонио закоченели, и он даже не мог взять чашку, так что жене пришлось поднести ее ко рту мужа, словно тот был ребенком. Он и вправду напоминал ребенка, когда с растерянной улыбкой пожаловался:
— Мне холодно.
И забрался в постель. Но даже под пуховыми одеялами Антонио чувствовал озноб, у него стучали зубы, и казалось, кровать трясется. В конце концов ему удалось заснуть, однако почти сразу Антонио проснулся — ему приснилось, что тело его превратилось в кусок льда, и он закричал:
— Пьетро! Позовите Пьетро! Скорее!
Он приказал разбудить стражу, чтобы та срочно обыскала весь город и нашла его брата.
До самого рассвета Антонио метался в бреду. Он молил о помощи, просил разжечь огонь еще в одном камине и беспрестанно повторял имя Пьетро. На рассвете ему послышались шаги на лестнице, и Антонио радостно закричал:
— Вот он!
Действительно, дверь распахнулась, и молодой человек в шинели городского стражника, с побелевшим от мороза лицом и заиндевевшими усами хриплым голосом сообщил, что Пьетро умер от обморожения. Как всегда пьяный, он уснул на пристани; несколько минут назад его тело обнаружила стража, обходившая город.
История любви
Страна была столь дикой и унылой, что ни один иностранец никогда не перебирался сюда на жительство. Только путешественники проездом посещали большую древнюю церковь — своими колоннами и голыми стенами она напоминала известняковые пещеры, сотворенные природой и временем. Каменная церковь казалась особенно красивой в зимние дни, когда небо было затянуто облаками; тогда ее фасад с черными высокими дверьми, простые, величественные формы, барельефы, ее просторный неф и стрельчатые витражи — все являло взору чудо, застывшее в неподвижной белизне света. Каменный алтарь был совершенно лишен украшений, будто не создан для торжественной мессы; скамеек для молящихся не было, так что верующие опускали колени прямо на пол. Однако, входя в этот храм, образчик великой архитектуры, оказавшись наедине с фигурами на барельефах, одухотворенными и полными внутреннего движения, человек испытывал странное блаженство.
Земля в тех краях походила скорее на пыль и была черной, словно перемешанной с углем; на фоне бескрайних просторов виднелись древние каменные сооружения, приземистые, мощные, в тени которых лошади щипали траву. В глазах этих животных, рожденных для быстрого бега, поджарых, с красивыми, сильными ногами, было что-то злое и темное, как у местных людей. Дома тоже были приземистые, почти все — небольшие, в несколько окон; жители, даже зажиточные, отличались скупостью, неприхотливостью в еде и одежде. Женщины, привлекательные, но по-дикарски застенчивые, носили широкие юбки красно-коричневого цвета, из грубой ткани, и эта одежда, шитая золотом, подчеркивала скрытую в них царственную гордость.
