— Почему ты так хотела, чтобы мы пошли в этот цирк — как там его — «Цирк Варьете»…
Она произнесла эти слова презрительным тоном, фыркнув. Я ничего не понимала.
— Это же ты…
— Вовсе нет! — перебила она меня. — Я прекрасно помню, что лежала в постели, больная, а ты не сдавалась. Ты же упрямая. Чего ты вообще от меня хочешь?
Я сглотнула комок, глядя на нее.
— Если ты хотела что-нибудь украсть — я не могу тебе помешать, пожалуйста!
Она взмахнула рукой, словно ее квартира была полна драгоценностей.
Я так расстроилась, что не могла даже заплакать. Все это не укладывалось в голове.
— Ты думаешь, что я позвала тебя в цирк, чтобы Адидас украл твою сумку? Ты так думаешь, да?
— Не кричи не меня! Я старый больной человек.
— Ничего подобного, — сказала я. — Ты так себя чувствуешь только потому, что думаешь — все люди ужасные! И что я тоже ужасная!
— А что, не так? Ты не ужасная? Не как все?
— Нет, — сказала я. — Я не ужасная, и другие тоже.
— И твой брат не заодно с теми бандитами, которые меня избили?
— Зак никого не бьет!
— Он из той компании, так?
— Но я-то не Зак! Я — Янис, пойми ты это! И я никогда не была заодно с этими идиотами!
— Режут чужие веревки, отнимают сумки… — бормотала Глория, вставая с кровати. Она подошла к окну — спина вдруг выпрямилась, ненужная палка осталась у стены. На подоконнике лежали три лимонных карамельки. Она положила одну в рот, а потом еще одну. И не предложила мне третью.
— Нельзя играть с чувствами людей, — сказала Глория, повернувшись ко мне.
— Нельзя просто так обвинять людей, — возразила я.
— Люди чувствительные, не забывай об этом, Янис!
— Вот именно. Не забывай об этом, Глория! Ты обвиняешь меня… непонятно в чем…
Я опустилась на ее кровать и не смогла закончить это ужасное предложение. Глория погладила меня по щеке. По ее лицу катились слезы.
— В больнице я все время размышляла. Ты сразу мне понравилась… хотя нет. Ты понравилась мне, когда высморкалась, и когда мы прокатились по тоннелю любви, вот когда. Помнишь? Тогда, в Грёна Лунд?
Я кивнула — конечно, я помнила, как она заплатила за меня, когда Зак и Адидас украли мои деньги.
— И я лежала в палате и думала, думала. Мне стало страшно — так страшно мне не было с самого детства. Пойми, что ты очень много значила для меня… И вдруг все то оказалось притворством? Вдруг ты всего-навсего наглая девчонка, которая решила меня одурачить? Победить меня? Уничтожить меня?
— Не понимаю, как ты могла такое подумать…
— Мне было страшно.
— Тебе и сейчас страшно?
Она покачала головой.
— Я ведь могла бы оставить господина Аля умирать от голода, пока ты была в больнице.
— Бы пускали его ловить крыс за помойкой?
— Это гадко.
— Ему так не кажется.
— Тогда отведи его туда! Бери своего кота и отправляйся к крысам!
Уже в прихожей я услышала какой-то клекочущий звук у себя за спиной.
Обернувшись, я увидела, что она смеется так, что плечи подскакивают едва ли не выше ее длинных ушей. Она смеялась так долго, что мне стало казаться, будто она сошла с ума. Может, ее надо отвезти обратно в больницу?
— Иди сюда, Янис, сядь рядом…
Я немного подумала, но потом все же села.
— Бери своего кота и отправляйся к крысам! — выдавила она из себя вперемешку со смехом и кашлем.
Если она пыталась изобразить меня, то получилось не очень-то похоже.
— Смейся сколько угодно, — сказала я. — Я сделала, что смогла.
— Спасибо, Янис. За то, что ты позаботилась о капризном коте и сварливой старухе.
Она протянула мне руку. И кивнула.
— Надо доверять людям, — сказала я.
— По крайней мере, тебе, — ответила она. — Тебе я доверяю, Янис.
Линус был дома. Он и открыл дверь, когда я позвонила.
— Жалко твоего брата… — он осторожно посмотрел на меня.
— Сам виноват, он идиот, — сказала я.
— Его на допрос вызвали, да?
— И твою сестру тоже?
Он кивнул.
— Может, вылезем на крышу? — предложила я.
Бинокль висел на крючке в прихожей — не знаю, зачем он взял его с собой. В это время суток не очень-то много звезд.
Мы сидели на жестяной крыше, прислонившись к вентиляционной трубе, и ничего не говорили — кажется, Линус тоже очень устал. Так бывает, если в семье ругаются и кричат, а ты не знаешь, станет ли все снова хорошо.
— Сестра уедет на лето. В какой-то интернат. Она будет учиться все каникулы.
Мне показалось, что он ее жалеет.
— Когда она вернулась домой из полицейского участка, я думал, отец влепит ей пощечину.
Голова у меня потяжелела, скользнула вниз и застыла на плече у Линуса.
Через какое-то время его рука поднялась и погладила меня по щеке. Я хотела, чтобы все так и продолжалось. Без разговоров, только это вот поглаживание. Хоть целую вечность. Его пальцы подобрались к пластырю, которым была заклеена рана у меня на голове. Линус забеспокоился и стал спрашивать, как я себя чувствую после сотрясения мозга. Сильное оно было или не очень.
Я сказала, что сотрясение было среднее. И что все скоро пройдет.
— А рана? Заживает?
Я кивнула и почувствовала ком в горле — от счастья, что он беспокоится о моей голове.
— Слишком много вокруг паршивого! — сказал он. — Поганого! Гадкого!
— Пожалуйста, не кричи, — промямлила я.
— Прости — я не подумал о твоей голове…
Я кивнула и снова прислонилась к нему — было так приятно прильнуть ухом к его джемперу. Мне захотелось спать, уткнуться в него и спать, спать.
— Что ты будешь делать летом? — спросил он.
— Придется ехать к папе, в Мальмё… когда начнутся каникулы… — зевнула я.
— Долго тебя не будет?
— Неделю, наверное… а что?
Он не ответил, а поцеловал меня. Сначала совсем немного, но потом наши языки очнулись и тоже захотели целоваться. Сперва было немного странно, что у меня во рту чей-то язык, раньше со мной такого не было. Но через некоторое время это совсем перестало казаться странным.
26. Больше никогда
Но на первой неделе каникул я не поехала к папе. Было решено, что я поеду к нему в конце июля. Сначала Зак должен был пожить в папиной семье один. Я боялась, что его решат отправить туда навсегда, этого бы я не вынесла.
