– Когда закончишь, – сказал Любош Храбал, – мы будем ждать тебя здесь. Не забудь. И не забудь найти нас.
Девушка взяла меня за руку; ее ладонь была холодной и влажной, а кончики пальцев казались слегка мозолистыми. Я покорно последовал за ней по лабиринту столов, и в конце концов – мы в жаркой и пламенной, как преисподняя, кухне. Кошка лакала молоко из блюдца прямо на столе. Рыжебородый голый по пояс детина жарил на вертеле поросенка. Я почувствовал дурноту, как осужденный, которого ведут на эшафот по анфиладе незнакомых комнат.
Перед двумя одинаковыми дверьми девушка остановилась, да так резко, что я уперся припухлостью у себя в паху ей в крестец. Она колебалась и нервно мяла пальцы.
– Do leva! – крикнул нам поросячий палач. У него был резкий, сиплый от серы голос. – Pet minuty, Ruzena. – Она недовольно рванулась к «неправильной» двери. – Tamten! – крикнул повар. – Tamten – do leva! – Девушка разозлилась. Она распахнула левую дверь и втащила меня внутрь.
В сужающемся луче света я успел разглядеть деревянные ступеньки, ковер, как будто присыпанный перхотью, и Руже-ну, прячущую дукат себе в рот.
Потом она закрыла дверь. Я тяжело, жарко дышал, как собака у натопленной печи, а невидимые руки расстегивали мне штаны. Ружена заставила меня подняться на несколько ступеней, я ощутил ее дыхание у себя на животе. Она нетерпеливо подобрала юбки, и я улегся рядом. Наше соитие происходило в бессловесной тьме: два тела, прилепившиеся друг к другу, как слизни в погребе. Я был зажат сырыми подушками, вес ее тела придавливал меня к стертым ступеням. Ружена водила моими руками себе по грудям, небрежно выбившимся из-под корсета, пыхтела и стонала. Скорее смущенный, чем возбужденный, я чувствовал боль в паху от желания помочиться и одновременно неловко мял холодные пуговки плоти. Дважды Ружена яростно выгибалась и потом втягивала меня обратно, а я извинялся, шмыгал носом и искал губами ее запечатанные
золотом уста.
– Nein! – протестовала Ружена, возвращая мое лицо к бледным округлостям своей груди. Мою спину словно свело судорогой. Ее пальцы погрузились мне в шею. Стены мира обрушились на меня, и Ружена отодвинулась, чтобы я не испачкал ее юбок.
Когда все кончилось, она выругала меня на своем родном языке, потом ушла вверх по лестнице, достав монету изо рта. Я подобрал свой срам, своего липкого моллюска, и на подкашивающихся ногах вернулся к новым друзьям.
Любош Храбал и братья Мушеки подняли тост за мою утраченную девственность.
– Держись с нами, – сказал Храбал, – и ты будешь мужчиной, сын мой.
Без усилий, как камень в воду, я погрузился в грех. Работа много времени не отнимала и не требовала творческих усилий, так что я целыми днями кутил в компании своих новых друзей, смеялся над небылицами Храбала и с угодливым удивлением таращился на магические фокусы Мушеков. Храбал объяснил, что сначала Ярослав и Ботуслав представлялись алхимиками. Они преуспели в использовании людской нужды.
– Бесплодным парам мы обещали детей, – говорил Ярослав. – Алхимическое оплодотворение осчастливит их, говорили мы. Тогда мы оба были посимпатичнее, и многие мужья, жаждавшие наследников, получили желаемое.
Храбал колыхался складками жира и хохотал, раз десять хлопнув меня по колену. Он утверждал, что братья могут превратить живую форель в золотую и наоборот; что красный порошок обеспечил им жилье, приличную кормежку и выпивку на много лет. Позже, в «Золотом угре», Ботуслав набросал для меня – по столешнице салом – чертеж секретного отделения его алхимического тигля, которое открывалось в печи и «убивало» основной металл, освобождая его «первичный дух». Ярослав, говорливый близнец практичного Ботуслава, заболтал меня рассуждениями о закреплении и рубедо, сапиентии и фазаньем хвосте, о ребенке от алхимического брака. Мы пригибались над столом, как заговорщики, и он показывал мне палочку-мешалку из воска, которая таяла в изложнице, высвобождая крупинки золота. Слушая рассказы об их процветании, я был озадачен бедностью их одежды, которая выцвела, износилась и изрядно воняла от постоянной носки. Мои сомнения развеял Храбал.
– Ребят утомили легкие деньги, – сказал он. – Ты ведь знаешь, как это бывает, Томаш. Художнику нужен вызов.
Сейчас вместо алхимии Мушеки занялись лекарствами. Они готовили микстуры от зубной боли и едкие пилюли от желудочных колик, потому что люди охотнее доверяют снадобью, если оно отвратительно на вкус, от него тошнит и проглотить его – сущее мучение. Безмолвный Ботуслав изображал на Карловой площади аптекаря, а Ярослав со своим псом Латином восхвалял свой «aurum potabile, эликсир жизни», состоявший из меда, вербены и ромашки. Иногда я помогал им продавать наперстки липкого клея, который Ярослав называл соком росянки.
– Бесподобное средство от бородавок, мадам. Гарантированно улучшает вязку скота.
Братья без зазрения совести продавали витые корни белого переступня стареющим бездетным крестьянам, выдавая их за корни мандрагоры, которые непременно удобрят бесплодные утробы их жен.
Сам же Любош Храбал зарабатывал на хлеб, представляясь хирургом.
– Болезни Венеры и флеботомия! Мы боимся и того, и другого, господа и дамы, но как без этого жить?!
Шли недели, я больше не видел моей неприветливой Ружены, зато еще сильнее вошел в доверие к жуликам. Храбал показал мне черный лакированный футляр, где хранились его хирургические инструменты. Его специализацией было удаление зубов; он несколько лет путешествовал по всей Богемии и устраивал представления перед публикой. Что касается операций, то однажды он видел, как цирюльник вскрыл человека, чтобы избавить того от камня, и Храбал считал, что этого опыта вполне достаточно, чтобы самому решать подобные задачи.
5. Чудеса и диковины
– Тебе только овец резать, – сказал Ярослав. – Не, честно. Ты можешь остричь барана, даже не успев сообразить, что делаешь. – Храбал высунул толстый желтый язык. – Томаш, если захочешь, чтобы тебе удалили родинку, скажи Любошу, что болит живот. Если рана на голове, попроси зашить колено. Чем дальше начнешь от больного места, тем больше шансов, что он залечит его по ошибке.
Реакция Храбала была скверной – это был единственный, но зато яркий пример, когда чувство юмора ему отказало. Чтобы оттащить его от горла Ярослава, потребовались усилия Ботуслава и Зденки; а потом – две кружки пива, чтобы потушить ярость. Когда он ушел пописать, выяснилось, что Храбал бежал в Прагу из Мельника после того, как произвел кровопускание, едва не окончившееся смертью. Он явился в дом своего покровителя пьяным в дугу и рассек сухожилие дочери, скорее всего искалечив ее на всю жизнь.
– Только тс-с! – сказал Ярослав, у которого на глотке уже расцвел багровый след ярости Храбала. – Никто в Кляйнзайте не должен знать о его промахах. Это плохо для торговли.
Вырывание зубов и продажа снадобий не могли оплатить эпохальных количеств пива и свинины, которые друзья поглощали в «Золотой клецке», в «Черном солнце» или на постоялом дворе при «Золотой груше», напротив моей квартиры. Иногда, видимо, утомившись моей компанией, братья переходили на чешский. Как-то раз я пришел на обед раньше обычного и застал их за копанием в дамском шелковом кошельке. Увидев меня, Ярослав (или Ботуслав) тут же спрятал добычу под стол.
