Санкт-Петербург. Смольный. Штаб. Ночь
Хозяйка конспиративной квартиры Ленина, передав записки Свердлову, собирается уходить:
– Что всё идёт в соответствии с его директивами, – при этом Свердлов бросает записки в ящик стола, не глядя в них. – Кстати, как там? Какие-нибудь неожиданности? Крупская?
– Была три дня назад.
– Вчера.
– Каждое утро скупаю для него все газеты. Пишет. Насвистывает из оперетты что-то и пишет.
– Писатель… Привет передавайте от всех нас. Свердлов уходит в комнату Иоффе.
Санкт-Петербург. Петропавловская крепость. Трубецкой бастион. Общая камера. Ночь
Терещенко просыпается, Рутенберг поит его тёплым чаем:
– Вы простите, Михаил, я втянул вас в смертельное дело.
– Нет! Это вы из за меня, Пётр Моисеевич, вляпались. Вы же ранены?!
– Да ладно, легко зацепило. Главное, теперь выбраться. Газеты уже, увы, в руках Советов. Но буквально на этой неделе мои люди постараются организовать всё-таки публикации в Москве и Нижнем Новгороде. И потом телеграфом по стране. В конце концов, через месяц Учредительное Собрание. Пойдём к депутатам. Предъявим на первом же заседании. И весь этот большевистский кошмар развеется как сон.
– Нет.
– Что значит «нет»?!
– Сегодня вечером в камеру ко мне приходил Ульянов…
– Ну, да. Ленин. Ангел, Сатана… Спокойно! У вас жар.
– Нет. Действительно, приходил Ленин. Мы с ним долго разговаривали. И он мне дал слово, что он не употребит эту заинтересованность Германии в мире во вред русскому народу и республике… Он мне дал честное благородное слово!
– Ну, честное благородное слово могу вам дать и я, что…
– Но я дал ему своё слово, что до Учредительного собрание ничего не буду предпринимать.
– Вы идиот. Клинический идиот!
– Он обещал, что всех утром выпустят. Нас с вами в первую очередь. Я назвал вас? Это ничего?
– Ничего, ничего…. Спите.
Рутенберг трогает горящий лоб Терещенко, качает головой. Обнимает его. Сидит, смотрит в стенку.
Санкт-Петербург. Возле Смольного. Ночь
Большое оживление. Жгут костры. Транспаранты. Флаги. Всё для завтрашней манифестации.
Гауптман ведёт машину. Сзади грузовик с группой сопровождения.
– Ах, сколько листовок! Сколько бумаги! А плакаты! Транспаранты! Наглядная агитация! Живенько! – радуется как ребёнок Ленин.
– Бумага, краски, типографии. Всё наше!
– А вдруг у вас такое случится, Ганс… – шутит Ленин.
– Что вы! Мы немцы! Ха-ха. Наши граждане не возьмут вокзалы, а пойдут брать перронные билеты.
Оба смеются. Автомобиль с ними и грузовик сопровождения подъезжают к Смольному. Выбираются из машины.
– Ну, просто, пчелиный улей гудит. Сможем пройти?
– А как же! Ведь улей гудит за деньги фатерлянда!
Гауптман идёт впереди. Ленин смотрит ему вслед. Нехорошо смотрит. Как убийца. А как же – ведь костюмчик уже снял…
Тут Ленина со всех сторон окружают боевики гауптмана. Винтовки, штыки. Все в матросских бушлатах. И у каждого на голове новенькая бескозырка. И на ленточке гордо «Аврора». Так в середине этого каре он и входит в Смольный. Впереди Лёха. Он ведёт уверенно. Знает куда.
Санкт-Петербург. Смольный. Ночь
В прокуренном донельзя коридоре, в клубах дыма среди толпящихся депутатов Съезда, к выходу пробирается хозяйка конспиративной квартиры Ленина. Вдруг её оттесняют к стене. Батюшки мои! В группе матросов, решительно рассекающих толпу, буквально рядом проходит, распространяя запах хорошего немецкого одеколона, её жилец – Ленин. На нём чудный костюм из габардина, отличное чёрное пальто английской шерсти и шотландская кепка. Всё из гардероба гауптмана.
Санкт-Петербург. Смольный. Штаб. Комната Иоффе. Ночь
Входит Ленин.
– Здравствуйте, товарищи! С победой нас! – сжимает кулачок. – Вот где теперь оно, это сранное временное правительство. И поделом! Объявляем на Съезде! Утверждаем низвержение! И вся власть большевикам!
Пауза как в «Ревизоре». Ленин, гарцуя в своём наряде, скрипя башмаками в наступившей тишине, проходит по комнате.
– Надо бы, Лев Давыдович, родной, – говорит он опешившему Троцкому, – проект постановления Съезда записать. И огласить. Вы что-нибудь набрасывали?
– Да… То есть, нет ещё!
Троцкий переглядывается со Свердловым и незаметно сминает свой проект Постановления.
– Ну-с, тогда начнём! Послушайте, товарищ Иоффе, а есть ли выпить чего?
– О чём речь, Владимир Ильич?! «Смирновская»! Чистая слеза! – Иоффе достаёт большую бутыль и, наливая в стакан, тихо говорит Ленину, – Очень рад вас видеть. Очень!
– За великую Октябрьскую социалистическую революцию! – провозглашает Ленин, поднимает рюмку – А что же вы, товарищи? Тут много.
Все в оцепенении. Первым всё соображает Сталин. Подходит и наливает себе. А следом другие. Свердлов, Подвойский, Дзержинский, Зиновьев. Последним ломается Троцкий. Все выпивают за революцию. Стоя.
– Закусывайте, товарищи! – Ленин протягивает блюдо с бутербродами. Этакое кормление с рук. Все жуют бутерброды. Ленин оглядывает Свердлова. Тот одёргивает на себе новенькую хрустящую чёрную кожаную куртку (униформа шофёров броневиков).
– С обновкой вас, Яша. Яков Михайлович!
– Это Иоффе постарался.
– Вот, видите! Для вас постарался, – шутит Ленин. – А меня, бедного, обошёл…
Он смотрит на Дзержинского и проверяет свою память:
– А вы… Дужинский?
– Почти, Владимир Ильич. Дзержинский.
– Ну-у-у! Да вас просто не узнать! Вы всегда такой модный поляк. Котелок, тросточка. А тут вот шинель. Мужественно! И ростом выше!
– А это по совету товарища Иоффе.
Всё это внимательно слушает Сталин в своей куцей тужурке (в его гардеробе шинель и френч возникнут уже после Царицына).
