Спустя несколько минут по ближайшей примыкающей грунтовке (сельская улица) мы свернули влево и, миновав ряды безыскусных, старой постройки домов под шиферными крышами, устремились в поля. Князь пояснил, что впереди обещаны пруды – единственный обширный водоем в округе.
Дорога – не в пример нашим белесым или пепельно–бурым северным проселкам – черная, точно гаревая, вскоре и впрямь привела к старым прудам, поросшим по берегам вековыми ивами. Природа давно приняла рукотворное водовместилище, привыкла к нему, врезав для дикости в пейзаж несколько глубоких оврагов. По существу пруды выглядели как длинное, сужающееся в протоки и вновь разливающееся озеро. Их было даже не охватить взглядом во всю длину. Тут же раскинулся и заброшенный яблоневый сад. Вдоль дороги то и дело встречались черные кротовины – огромные, размером с добрый казан. «Байбаки», – лаконично ответил Князь на мой вопрос.
Осмотрев там и сям берега (намокший чернозем у воды был маслянистый, скользкий и вязкий, как глина), нашли хорошее место, где стоял уже сколоченный дощатый стол со скамьями и был удобный спуск к воде. Кругом росли кривые раскидистые ветлы, сразу же пришедшиеся п? сердцу Матери–Ольхе. «Хорошие деревья, – сказала она. – И поют так печально и спокойно, точно донской хор про кукушечку». Кроны ив едва шелестели на тихом ветру, катая туда–сюда, точно шершавый шар, то нарастающий, то спадающий шорох, – не более, однако сомневаться в словах Матери–Ольхи не было причин.
Наученный горьким опытом, на этот раз я поставил палатку подальше от укрывища Одихмантия. Князь расчехлил и собрал свой «Фабарм» – его он с горстью «магнума» доверил мне, а себе оставил карабин. Рыбак и Одихмантий тоже положили ружья в палатки. Рыбак сволок туда же и какой–то завернутый в тряпку дрын, должно быть, снасть удильную – ему с его водной тягой тут было чистое раздолье.
Оранжевый солнечный диск, на четверть уже пав за горизонт, золотил по краю растянувшиеся в несколько прерывистых махрящихся нитей облака. Ветви деревьев плавно и бестревожно колыхались в мягком волнении прибрежного воздуха. Над гладью воды стелилась матовая простыня тумана. Вдали в прибрежных камышах, дразня Князя, покрякивали уже сошедшиеся в пары утки. За столом, возле догорающего костра, над которым попыхивал на треноге чайник, Брахман и завел этот разговор. Гречневая каша с тушенкой очень хорошо пошла под живую воду, так что даже Рыбак, кашу эту сготовивший, настолько расслабился, что отказался проверять – свирепствует карась в прудах или его шугает щука.
– Мы знаем, что царства восходят в сияющий зенит и рушатся, – сказал Брахман, – и народы на Земле в славе и грозе своей сменяют друг друга. Благодаря этому обстоятельству мы живем в многоцветном мире и с улыбкой пренебрегаем идеей глобализации, потому что царству, породившему эту идею, тоже придет неизбежный конец. Но давайте воспарим над человеческим масштабом. – Брахман затянулся дымом сигареты. – Дети спрашивают отцов: когда погаснет солнце? И переживают за потомков, которым в несказанном далеке придется искать себе другую грелку. Ребячливая наглость убеждения – «я пришел сюда навсегда, до самой гибели Вселенной» – поразительна, хотя и вызывает уважение своей беззаветной дерзостью. Но теория тасуемых экосистем, теория посменного доминирования биологических классов приучает нас к мысли, что жизнь Земли длиннее, куда длиннее краткого торжества человека на ней.
– Что, что? – повернул Нестор к Брахману правое ухо.
– Теория посменного доминирования биологических классов, трактующая чередование зоострат, – привычно повторил Брахман. – Благодаря этим сменам классу дается случай максимально раскрыть потенциал, фактически исчерпать богатство форм и возможностей внутриклассовой эволюции и уйти на второй план, под пяту нового лидера. Вволю потешившись, Создатель теряет интерес к старой игрушке.
– Какой еще зоосрач? – обозначая незнакомство с темой, высунулся из Рыбака сержант ВДВ в кирзовых сапогах.
Хамство и казарменная шутка настолько чужды были этому прохладному, но тихому вечеру, что Рыбак и сам смутился.
– В таких случаях ребенку с мылом моют рот, – закрыла вопрос Мать–Ольха. – Продолжай, Брахманушка. От кого еще про жизнь нашу бренную новость услышишь…
– В двух словах картина следующая. Земля с момента обретения фанерозойской сферы жизни пережила ряд катаклизмов, в промежутках между которыми основные ниши занимали, поочередно сменяя друг друга, те или иные классы животного царства. То есть в хайнаньской и вендской биотах, вероятно, происходило то же самое, но палеозоология не располагает на этот счет достаточным материалом. Период господства какого–то определенного класса или группы классов одного типа получил название «зоострата». Так, скажем, в свое время, сотни миллионов лет назад – поздний силур, карбон и пермский периоды – на Земле расцвели в полный цвет членистоногие, они властвовали на суше, в воздухе и в водах. Дремучий страх человека перед пауками – отголосок той поры. Первых земноводных, осмелившихся выбраться на берег, пожирали гигантские хелицеровые – самые грозные хищники того мира, так что жуткая память о них засела в нашем естестве с дочеловеческих времен. И неукротимый многорукий Шива – оттуда же. А гигантские стрекозы–мегасекоптеры? Теперь нам даже не представить того многообразия морф и социальных моделей, которыми была преисполнена та давняя зоострата, хотя и ныне эти выродившиеся крошки поражают воображение: откройте атлас насекомых – разум отказывается верить в реальность изображенных там созданий. Две с половиной сотни миллионов лет назад, примерно, их мир был уничтожен павшей из ледяного космоса кометой. В память о великих цивилизациях той поры нам остались измельчавшие государства термитов, семейные артели пчел и потешные империи мирмиков, про которых Мичурин говорил: «Насекомое очень развитое, смышленое и чрезвычайно хитрое». Точно не скажу, но, возможно, караваны странствующих в донной тьме по таинственным маршрутам лангуст – тоже руина какой–то былой причудливой культуры. Создатель, отыграв все комбинации, стер ластиком эту партию с лица Земли. Но небрежно, без истерики, не набело – остался бледный контур и какие–то серые катышки…
Удивительно, Брахман сказал про ластик, шурующий по лицу Земли, почти словами Матери–Ольхи, корившей меня за мысль о мире без людей. Конечно, мы дышим одним воздухом, делим друг с другом сухарь, пьем из одних бутылок, вписаны в общий ландшафт, листаем почти одни и те же книги и вообще мы – стая, однако не настолько же… Или просто Брахман именно так представляет себе третью степень упрощения, которая предписана гостям волшебного экрана при общении с широкой полуграмотной массой?
– Но ведь нет никаких свидетельств, что пауки и насекомые прошлого добывали руду, изготовляли орудия, скотину разводили и вели подсечное земледелие, – высказал недоверие Нестор. Надо сказать, что его склонность к панике в основе своей проистекала именно из недоверия к науке. Так, однажды он даже написал статью, из которой выходило, что только благодаря разгону школы генетиков в тридцатых годах прошлого столетия Россия еще полвека имела на столе здоровые натуральные продукты, а не лукавую ГМОтраву.
Нестор – мой брат, но тут я был на стороне Брахмана. Ведь и Брахман – мой брат.
