— Надо будет туда заглянуть, — сказал я, понимая, что меня вряд ли потянет разглядывать фигурки щелкунчиков.
— Вам понравится, — весело заверила Элли. — Как это не иронично, но ведь если бы с городом не приключилась беда, Ливенуорт не стал бы кусочком Германии. Был бы обычным городишком, похожим на тысячи других. Это доказывает, что плохие события на самом деле не являются совсем уж плохими. — Она зачерпнула новую порцию напитка. — Наверное, вы очень устали от ходьбы.
— Не то чтобы сильно, но устал. Идти через Стивенс-пасс, когда там снег, нелегко.
— Разумеется. А как ваши ноги?
— Побаливают.
— Давайте, я вам помогу.
Элли взяла меня за руку и повела к дивану.
— Садитесь, — велела она.
Я послушно сел. Элли уселась по-турецки на полу и стала развязывать шнурки моих ботинок.
— Вы уверены, что это поможет? — спросил я.
— Да. Если, конечно, вы не станете убеждать себя в обратном.
— Не буду.
Элли сняла с меня ботинки и принялась осторожно разминать ступни и икры ног.
— Скажите, если я мну очень сильно или, наоборот, слабо.
— Меня все устраивает.
Некоторое время мы сидели молча. Я даже не представлял, сколько облегчения способен принести ногам такой нехитрый массаж. Я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
— Расскажите о себе, — попросила Элли.
— Я уже рассказывал.
— Вы рассказывали о себе прежнем. Никто не проходит через подобные испытания, не изменившись.
Я открыл глаза.
— А что вы хотите узнать?
— Правду. Например, чем вы собираетесь заняться, когда придете в Ки-Уэст?
— Не знаю. Может, войду в море.
— Не делайте этого.
— Что еще вы бы хотели узнать? — спросил я.
Она помолчала.
— Вы верите в Бога?
— Сложный вопрос.
— И у вас совсем нет ответа?
— Я очень сильно сердит на Бога за то, что Он не вмешался.
— Вините Его в том, что с вами произошло?
— Наверное. Мне так кажется.
Она нахмурилась. Видимо, мои слова ей не понравились.
— Простите, Элли. Я не хотел вас обижать.
— Вы и не обидели. Я просто подумала: почему мы виним Бога за все, кроме того, что нам кажется добром? Разве вы обвиняли Его, что он дал вам замечательную женщину? Размышляли, сколько людей за всю жизнь не испытали даже крупицы такой любви?
Я опустил голову.
— Конечно, вы имеете право сердиться. Жизнь сурова.
По ее тону чувствовалось, что она знает, о чем говорит, и что говорит далеко не все. Я вспомнил о ее шрамах на правом запястье.
— Элли, мне тоже хочется спросить вас кое о чем. Откуда у вас шрамы на правой руке?
Она перестала массировать мои ноги. Некоторое время она глядела в пол, а когда подняла глаза, в них я увидел решимость и силу.
— Это подтверждение моих слов о суровости жизни… У отчима был нездоровый интерес ко мне. В семь лет он начал ко мне приставать, и так продолжалось до двенадцати. Я взрослела, и его извращенный сексуальный интерес усиливался. Однажды мне стало совсем невмоготу, и я решила вскрыть себе вены. Это тоже надо уметь делать. У меня не получилось. Я потеряла много крови. Может, я бы и умерла, если бы не соседская девочка. Она позвонила в службу спасения.
— Вы попали в больницу?
— Да. Там со мной возилась социальный работник. Я отмалчивалась, но ей все-таки удалось вытянуть из меня, почему я вздумала резать вены. Отчима судили и дали семь лет тюрьмы. Мать во всем обвинила меня. Обзывала малолетней шлюхой и утверждала, будто я сама соблазнила отчима. Потом она заявила, что у нее больше нет дочери, и выгнала меня из дома. В тринадцать лет я впервые попала в приют. В пятнадцать я убежала из шестого по счету приюта вместе со своим парнем. Ему было девятнадцать. Очень скоро я ему надоела, и он бросил меня.
Почти год я прожила на улицах Далласа. Меня поймали в крупном супермаркете, где я подворовывала еду, и направили в окружной центр содержания несовершеннолетних правонарушителей. Там я встретила Лею.
— Тоже несовершеннолетнюю правонарушительницу?
— Нет. Она была старше меня. Работала волонтером. Лея стала мне подругой и наставницей. Когда я освобождалась, она пригласила меня к себе жить. Мне хотелось поскорее убраться из Далласа. Я сказала, что поживу у нее не более недели. Но она была настолько добра ко мне, что я добавляла одну неделю за другой.
Чувствовалось, Элли было приятно вспоминать о дружбе с Леей. Она улыбалась.
— Я прожила у нее целых пять лет. Потом уехала учиться в колледж.
Она завернула рукав и показала мне шрамы.
— Странно, но сейчас я испытываю к этим шрамам благодарность. Они мне постоянно напоминают…
— О чем?
— О необходимости жить, — ответила девушка, глядя мне в глаза.
Я задумался над ее словами.
— Когда Маккейл умерла, я едва не покончил с собой. Высыпал на ладонь горсть таблеток и уже готовился проглотить их.
— И что вас остановило?
— Голос.
Мне было неловко рассказывать об этом, но в ее взгляде не было ни капли скептицизма.
— Что вам сказал тот голос?
— Что я не вправе обрывать свою жизнь. А Маккейл перед смертью взяла с меня обещание жить дальше.
Элли кивнула.
— Думаю, нам всем приходится делать подобный выбор. В ресторане я каждый день вижу мертвых людей.
— Каких?
— Тех, кто перестал бороться за жизнь. А ведь этого смерть от нас и добивается — перестать бороться за жизнь.
Может, и я показался Элли одним из таких ходячих мертвецов?
— Самый важный признак жизни — это рост. А рост сопряжен с болью. Значит, выбирая жизнь, мы одновременно принимаем боль. Некоторые люди всеми силами стремятся избежать боли и ради этого готовы отказаться от жизни. Они раньше времени хоронят свои сердца или травят их наркотиками и алкоголем, пока сердца не превратятся в кусочки льда или камень. И только в конце эти люди убеждаются, что бегство от боли еще болезненнее, чем ее принятие.
Я смотрел на эту хрупкую девушку с рассуждениями философа.
— Вы правы, Элли. Но не знаю, смогу ли я жить без своей Маккейл. Вместе с ней умерла и часть меня.
— Я понимаю вас. Но ваша жена не ушла совсем. Она по-прежнему остается частью вас. Какой именно — зависит от вашего выбора. Она может быть источником радости и благодарности. Или фонтаном горечи и боли. Все целиком зависит от вас.
